Новый Мир. № 11, 2000 - Журнал «Новый Мир»

…Приходит день, и всего один раз бьет Никифор собак смертным боем, «доколь пес под себя жидко не набезобразит». И повторяет одно секретное слово, чтоб боялись они этого заветного слова. Это битье по науке, чтоб спастись, если понесет упряжка под обрыв; «тогда-от скажет он напослед слово железное, какому смертным боем их научал без жалости, и будет цел. Ударит псюрню по ногам паралик, свяжет им жилья, скрутит в три погибели, заскулят оне больно, в кучу собьются свальную прямо под санки — в том Никифору спасенье». Но не всех, оказывается, можно так муштровать, отнимая достоинство. После этого битья Асача умирает — от унижения. А Никифор начинает догадываться, что собачка эта была послана ему как испытание, и чувствует себя бесконечно виноватым: загубил он невиданную тварь «по окаянству своему»…

Долгая печаль в пронзительном финале этой замечательной повести сминает сюжет. Покаяние и молитва. Плач русского Иова к таинственно и ужасно явившему себя Богу. Всякое бывало, но вот такого поразительного финала не бывало еще в нашей литературе XX века. Да уже и не будет.

Ярославль.

Полнота высказывания

Александр Кушнер. Летучая гряда. Новая книга стихов. СПб., Русско-Балтийский информационный центр «Блиц»; «Петербургский писатель», 2000, 95 стр

Интересно, как Кушнер, оставаясь Кушнером с его любовью к деталям, его практически декларативным приятием жизни, внутренне изменился. Внешне перед нами почти та же схема: бытовой повод или художественное впечатление запускают механизм мысли, который отрабатывает некую заданную задачу. Так, да не так.

Если в стихах Кушнера периода «Таврического сада» (в стихах, кстати, прекрасных, продолжающих волновать читателя) импульс и его лирическое претворение были, так сказать, стадиально разнесены, то в новой книге бывает очень трудно установить, где, собственно, экспозиция, а где метафизический выход, прорыв в иную, не бытовую, а бытийную сферу. Два плана оказываются совмещенными, наложенными друг на друга. Стихотворение формально остается до конца «картинкой», «сообщением» и в то же время с самого начала полнится непроявленными смыслами. Аллегория превращается в модель жизни. Точнее, в модель обдумывания-переживания, причем не только конкретного события, но и в целом своего присутствия в этом мире.

В качестве примера можно было бы привести такие стихотворения, как «Дети в поезде топают по коридору…» или «Однажды на вырицкой даче в компании шумной…». В первом из них весь лирический сюжет, в сущности, сводится к наблюдению за поведением детей в вагоне. Остальные шумят, но:

Но какой-нибудь мальчик не хнычет, не скачет,Не елозит, не виснет на ручках, как все,Только смотрит, к стеклу прижимая горячийЛоб, на холмы и долы в их жаркой красе!

Цитировать бесполезно, поскольку смысл каждого слова здесь цепко связан с контекстом, причем даже не этого конкретного стихотворения, а книги в целом. И все же. Почти сразу становится ясно, что речь идет о судьбе, распоряжающейся нами столь розно и столь прихотливо объединяющей временем, жизнью, смертью.

В другом стихотворении повод еще более незначительный: сверкающая рядом с вырицкой дачей речка. Решусь привести его целиком:

Однажды на вырицкой даче, в компании шумной,Я был поражен приоткрывшимся видом на реку,С какой-то неслыханной грацией полубезумнойЛежавшей внизу и смотревшей в глаза человеку,Как будто хозяин держал у себя под обрывомТуманную пленницу в тайне от всех, за кустами,Турчанку, быть может, и прятал глаза, и счастливымБыл, и познакомить никак не хотел ее с нами.Поэтому в дом пригласил и показывал комнатСвоих череду затененных, с кирпичным камином:«Легко нагревается и хорошо экономитДрова», и вниманье привлечь к полутемным картинамХотел, и на люстре дрожали густые подвески,И плотными шторками окна завешены были,Вином угощал нас, чтоб мы позабыли о блеске,Мерцанье в саду — и его ни о чем не спросили.

Как будто ничего, кроме прямого рассказа о посещении приятеля на его даче, здесь нет. Меж тем разговор идет о счастье, о том, что боги ревнивы и отмеченный фортуной предпочитает таить ее дары. Нет, стихотворение богаче. Оно полнится тайной взволнованностью, странной завистливой радостью угадывания. Оно имеет свою человеческую интригу с «пленной турчанкой», в том числе неожиданно отсылающей нас к судьбе Жуковского. Оно вообще все настроено на масштаб жизни — не придуманной, а той, что у каждого своя и у всех парадоксально общая. А как удается достичь подобной полноты — другой вопрос.

Мне вспоминаются две картины Тициана, написанные с перерывом в тридцать лет на один и тот же сюжет, — «Коронование терновым венцом». Первая — она находится в Лувре — эффектный, детальный, мастерски выполненный рассказ о событии. Вторая — мюнхенская — лишена и намека на событийность. Она не повествует, а выражает. Что? — Всю глубину страдания и надежды. И как! — Одним усилием языка красок, ставших словно бы живыми, одухотворенными. Интересно, что при этом совпадает не только сюжет, но и композиция картин.

Я вспомнил об этом потому, что «лирическая композиция», «лирический сюжет» в стихах Кушнера остались прежними. Изменился художественный язык. Точнее, не изменился, а достиг какого-то нового качества. Слово стало как губка впитывать смыслы, вступая в очень сложные, непроявленные связи со своими соседями, неся на себе отпечаток значений, почерпнутых из всей трехсотлетней традиции русской лирики. Только тут не постмодернистский принцип цитатности, когда управляются крупногабаритными блоками прямых заимствований. Тут работа скорее основана на узнавании, почти тактильном, непосредственном. Не указание, не ссылка, а намек, живой, внутренний диалог с предшественниками.

Кстати, это пушкинский принцип, когда не столько важен предмет, к которому обращается поэт, сколько тонкие смысловые смещения, извлекаемые из работы с лексическим материалом, побывавшим до этого во многих руках и соответственно семантически «зарядившимся». Вероятно, не случайно автором было выбрано и название для своей книги, отсылающее к Пушкину, к его стихотворению 1820 года, — «Редеет облаков летучая гряда…».

Хочется еще сказать, что новая книга стихов Александра Кушнера авангардна в самом прямом значении этого слова. Современен (но одновременно и связан с традицией) ее язык, она пестрит сегодняшними речевыми формами, разговорными оборотами, сравнениями и образами, пришедшими из повседневности, что не мешает им, впрочем, соседствовать с ассоциациями чисто литературного и культурного свойства, уводящими далеко — вплоть до римской и греческой древности.

Раньше стихотворения поэта как бы делились в этом отношении по жанровому признаку. Одни можно было назвать бытовыми, другие, условно говоря, античными, третьи — написанными на темы, связанные с русской литературой. Выделялся своеобразный «прустовский» цикл или же стихи, посвященные морю. Теперь же границы между отдельными лирическими областями оказались размытыми. Например, в стихотворении, начинающемся такой прозаической строкой: «Надеваешь на даче похуже брюки…», мы встретим и Горация, и Екклезиаста, и позднеримского анонима, и возлюбленную поэта. Но более того, и упоминание о статье по стиховедению, воспоминания о прозе Толстого, соображения о женских нарядах, наблюдения за тем, как солнце играет на листьях деревьев в саду и золотит корни ели, «мордастого бегемота», попавшего в сети, тюбик с иссякшей пастой. А в целом все это о том, как быстро проходит жизнь, только-только, казалось бы, начавшаяся, драгоценная, прекрасная. И не только об этом… А о чем, прозой не сказать. Для того и стихи пишутся.

Естественность перескоков с одного предмета на другой, а вернее, свобода и полнота высказывания здесь поразительны. Кушнеру теперь, кажется, достаточно ухватиться за любую мелочь, за любую ниточку, чтобы, «потянув», привести в движение весь лирический смысловой «клубок» с темами жизни и смерти, любви, веры, понимания. Отсюда особая острота и новизна постановки традиционных и центральных сейчас вопросов: об отношениях с Богом и с ближними, о вере и доверии, о смысле творчества, понимаемого как всякий труд, совершаемый честно и хорошо. Я не стану обсуждать аспекты обозначенных проблем. Скажу лишь, что вдумчивый читатель найдет в новой книге Александра Кушнера пищу для плодотворных размышлений по этому поводу.

С.-Петербург.

Внятная речь

Дмитрий Быков. Отсрочка. СПб., «Геликон Плюс», 1999, 151 стр