Три грустных тигра - Гильермо Инфанте

(Как волшебно,

о как волшебно

было бы,

Беба, кабы ты произнесла levres[156], а не livres![157]

Тогда ты была бы не ты,

и я был бы не я,

и уж точно не ты,

я или я,

ты:

или сказала бы viande[158], а не chaire[159],

пусть даже это звучало бы как мартини-кэз.

Я стал бы сладким Напо-

леоном твоей плотской жозефирности, съедобной и недужной.)

Если бы сказала, Бебита,

Eppur (или E pur) si muove[160],

как сказал Галилей, оправдываясь

перед теми, кто упрекал уличенного во лжи астронома

за то, что он женился на старой уродливой шлюхе,

безжалостной в прелюбодеянии.

Если бы ты сказала так, Беба,

Лесбеба,

Пусть бы неправильно выговорила:

Если бы своим проворным, будто бы живущим отдельной жизнью язычком

ты превратила бы

кое-какой греческий, скудную латынь и невыученный арамейский в

живые языки.

Или повторила бы сорок четыре тысячи раз и еще столько же

Или всего 144,

Что первая цифра,

Сорок Четыре,

Тысячи, слова, — для здешнего мира, а вторая,

в цифровом отображении, — для тайного, утаенного

пути.

Если бы у моего ламы

(Долой Рампы)

или у простого скромного гуру

ты научилась бы говорить, вор

куя:

Ом-ма-ни Пад-ме-Хум

Безрезультатно,

Понятно.

Или если бы ты показала мне мудру

Вздыбившимся, стоящим средним пальцем,

а безымянный и тот, другой, пусть будет указательный,

оба, четверо, все остальные пали пред ним ниц.

Если бы добился от тебя такого,

я был бы уже не мной,

я был бы бардо,

а не бардом.

Однако это сложно.

Невозможно.

Если бы сказала

что-нибудь попроще, поплоше,

Ах какой ты была бы хорошей,

Если бы и я сказал с тобою,

а с нами и весь наш мирок,

Mali mir (транскрибированное «Малый мир»)

как там поется:

Ieto miesto svobodno!

SvobodnO!

Ax если бы ты звалась Бабилон, а не Беба Мартинес!

Арсений Куэтулл умолк, и молчание дрожало в машине, и наш «меркьюри» обратился в Пегаса. Я чуть не зааплодировал. Но меня остановило недоумение в голосе Бебы. Или Лесбии. А точнее, то, как быстро она сказала:

— Но, милый, у меня ж не Мартинес фамилья.

— Да что ты, — очень серьезно ответил Куэ.

— Да, и вапще мне ненравится эта имечка Бадминтон.

— Бабилон.

— Тем болии.

Вмешалась Магалена.

— И патом, все так странна как-та. Чесслова, я ни вот столечки ни панила.

Что делать? Ответа, даже на настоящем, а не на зеркальном русском языке, не смог дать Ленин, а уж тем более Чернышевский. Однако на помощь нам поспешил Генри Форд. Куэ выжал газ до предела — а точнее, до Chez Rine, до Rine’s, до Ca’Rine. Dom Rinu[161].

— Доброй ночи, девушки, — сказал Куэ, воротясь и сев за руль. — Извините, что называю вас «девушки», но мы с вами еще плохо знакомы.

Адреналин — 0. Красные шарики — 0. Реакция Маркса — отрицательная. Юмор — не воспринимается.

— Дома Рине?

— Йеп.

Он рванул с места, подражая Гэри Куперу, и сдвинул на затылок воображаемую ковбойскую шляпу. Он играл Белого Рыцаря, спасителя. Куэ, спаситель.

— Сегодня исполнился год, как мы не виделись, — сказал я густым мексиканским голосом Кэти Хурадо из «Ровно в полдень».

— Йеа, йа знайюу, — отвечал Гэри Купер с техасским акцентом. Запад по-испански, из уважения к публике. Самокритика.

— Что сказал Рине?

— Открыл рот.

— Широко?

— Глубоко.

— Широкая душа.

— Глыба, — сказал Куэ.

— Ринозавр, сказал бы Бустрофедон.

— Ктоэта Рине? — заинтереовалась Беба.

— Природный катаклизм, — сказал Куэ.

— Исторический.

— Нет, ну, мущщина женщина или кто?

— Или кто, — сказал я.

— Наш друг, карлик, — сказал Куэ.

— Карлик? — задумалась Магалена. — Часом, не знакомый Кодака, журналист?

— Йеп.

— Он самый, — сказал я.

— Да я ево видила, никакой он ни карлик. Он такой примерно.

— Раньше был.

— Как так был?

— Не прошел безусадочную обработку, — сказал Куэ.

— Чиво?

— Скукожился, красавица, — сказал я. — Наелся шампиньонов, галлюциногенных грибов, гробов, сделал пф-ф-ф-ф-ф и сдулся.

— Теперь он самый высокий карлик в мире.

— Во заливает! — сказала Магалена. — Думаите, мы вэту брихню паверим?

— Мы же верим, почему бы и вам не поверить, — ответил Куэ.

— Женщины ничем не лучше мужчин, — добавил я.

— Хотя против них лично я ничего не имею, — сказал Куэ.

— И я, — сказал я. — Более того, многие мои близкие друзья — женщины.

Они засмеялись. Не прошло и года, мы смеемся.

— Серьезна, кто эта такой? — спросила Беба.

— Наш друг, изобретатель, — сказал Куэ, — серьезно.

— Раньше его звали Фриней, но с годами «Ф» и «Й» выпали. Недостаток кальция.

— Теперь он Рине, да к тому же Леаль.

— Но он все равно великий изобретатель, — опередил я Куэ, чтобы игра не заехала в семантику.

— Паттрясающий! — сказал Куэ с радионапором.

— Да бросьте! — сказала Магалена. — Нет на Кубе изабритатилей.

— Какие-никакие, а есть, — сказал я.

— Тут все привазное, — сказала Магалена.

— Какой ужжжас! — ужаснулся Куэ. — Женщины, не веряющие в свою родину, разрешаются недоносками.

— Не хватает только, — сказал я, — Белый рыцарь, твоих изобретений.

— Национальной идеи тут не хватает, — сказал Куэ, будто на торжественном митинге.

— Взгляните на японцев, — указал он куда-то вдаль. — Нет, их уже не видать. Растворились за историческим горизонтом.

— Кроме того, — сказал я, — Рине — иностранец.

— Правда? — спросила Беба — Откуда?

Снобизм сильнее духа: он дует где хочет.

— На самом деле, он апатрид, — сказал Куэ, — он везде иностранец.

— Да, — сказал я, — он родился на судне, принадлежащем «Юнайтед Фрут», зафрахтованном в Гватемале под либерийским флагом и находившемся в нейтральных водах.

— У андоррца с гражданством Сан-Марино и литовки, путешествовавшей с пакистанским паспортом.

— Я уже сю голаву сламала, — сказала Магалена.

— Такая уж у них, у изобретателей, жизнь, — сказал я.

— Гений способен вынести все, что угодно, — сказал Куэ.

— Кроме невыносимого, — сказал я.

— Падруга, ни полслову ни верь, — сказала Беба. — Они тьбе лапшу на уши вешают.

Где я раньше это слышал? Должно быть, какая-то историческая цитата. Цеховая мудрость. To the unhappy few[162].

— Серьезно, — весомо произнес Куэ, — он гениальный изобретатель. Возможно, не было ничего подобного с тех пор, как изобрели колесо.

Беба и Магалена заполошно расхохотались — показать, что поняли. Только взялись они за колесо не с той стороны. С оси. Соси. Сосу. Сексу.

— Я совершенно серьезно говорю, — сказал Куэ.

— Совершенно серьезно, он серьезно говорит, — сказал я.

— Величайший изобретатель. Г. Лыба.

— А што он изабритает?

— Все, что еще не изобрели.

— А больше ничего не изобретает — не видит смысла.

— Однажды ему воздастся по заслугам, — сказал Куэ, — в его честь будут называть избранных.

— Вроде Катулла Мендеса, например.

— Или Ньютона Мединильи, был у меня такой учитель физики в очередном воплощении.

— Или Вирхилио Пиньеры.

— Или Звезды, ci-devant[163] Родригес.

— А что скажешь насчет Эразмито Торреса? Он сейчас в Масорре, в дурке.

— Врачом?

— Нет, пациентом. Но по выходе донесет до нас достоверные новые данные о сумасшествии. Похвала Масорре.

— Не сомневаюсь. Словом, переиначивая Грау, на всякого мудреца довольно Рине.

— Эй, мальчики, априделитесь уже, что там этат Рине изабрел.

— Будь покойна, крошка, сейчас мы тебе огласим список.

Куэ, не отрываясь от руля, изобразил, будто он герольд и зачитывает длинный перечень, развернув невидимый свиток.

— К примеру, Рине изобрел дегидрированную воду, и это бросок в научном мире, который не отменит жажды, проблемы, которая, как известно, все острее стоит в Аравии. Просто подарок для ООН.

— И ведь гениально просто.

— Всего-то и нужно, что кинуть в карман джильбаба пару таблеток воды и пускаться вниз по пустыне.

— Или вверх. Тогда придется подталкивать верблюда под зад.

— Бредешь, бредешь, бредешь, бредешь, а навстречу ни оазиса, ни нефтепровода, ни голливудской съемочной площадки, что же — ложись да помирай? Хрена лысого! Достаешь таблеточку, бросаешь в стакан, разводишь водой и получаешь стакан воды. Быстро растворимо. Таблетки достаточно на двух бедуинов. Конец империалистическому шантажу!