Смертельное Таро - Валерия Хелерманн

– Месье, д-добрый вечер, извините меня за позднее беспокойство. – Незнакомец возник на пороге. Вопреки жаркой погоде, тот кутался в полы пальто и дрожал, словно только что попал под грозу. – Извините, просто вы мне очень н-нужны.

– Я уже заметил, добрый вечер. – Не скрывая своего раздражения, Леонард громко поставил под ноги какую‑то коробку. – Мне даже интересно, что за срочность вас привела в такое время.

– Мне срочно нужно похоронить тело. Точнее два.

– Вот прямо сейчас?

– Ес-сли это возможно, месье!

При этих словах Леонард насторожился. Сделал в сторону визитера пару шагов – тот непроизвольно попятился в сторону распахнутой двери. Господин казался испуганным. Взгляд то бегал по случайным предметам в конторе, то устремлялся на Леонарда, то под ноги. Тогда месье Гобеле прищурился и под пальто рассмотрел офицерскую форму. А еще – несколько темных капель, запекшихся на воротнике и возле яремной вены.

– Не хотите объясниться, месье? Или мне позвать жандармов?

– Не смейте! – Мужчина резко дернул Леонарда за сюртук и гневно процедил: – Только попробуйте, я тотчас сверну вашу шею.

– Спасибо, это было доходчиво. Но если вы меня придушите, спасать вас будет некому. Ни одна ритуальная контора в такое время уже не работает, можете поверить на слово.

Офицер вновь судорожно осмотрел Леонарда, а после рывком оттолкнул от себя и схватился уже за собственное плечо.

– Я сегодня вернулся домой. Мне на Дагу [62] руку задело картечью, после взятия отпустили… Неделю я тащился на корабле, мы в трюме, как мешки какие‑то, плыли. – Постепенно его голос нарастал. – Я вернулся, чтобы порадовать свою молодую жену! А не застать ее с какой‑то уличной швалью в своей же постели! Больше года я торчал в этой китайской дыре, чтобы потом кормить ее нагулянных выродков? Я вернулся, чтобы увидеть, как она раздвигает перед кем‑то ноги?

Под конец монолога незнакомец уже кричал. От гнева фигуру его трясло, и в свечном свете очертились вены на смуглом лбу.

– Вы же понимаете… Речь шла о чести моей семьи, военнослужащий не может жить с потаскухой, все бы узнали… Я бы к вам не мчался, возьми я мушкет. В дом ведь могли забраться воры, на меня бы не подумали, но от моей сабли… слишком заметно. На них обоих.

Пока офицер срывался на крик, Леонард тщательно высматривал на его пальто пуговицы. Качество ткани, пошива, искал кольца на пальцах. Но, так и не найдя в предметах одежды ответа на свой вопрос, задал его напрямую:

– Сколько вы готовы мне заплатить?

Визитер вскинул на месье Гобеле голову. Лицо его оставалось безумным, но теперь скорее от радости.

– Сколько в‑вы пожелаете, месье! Мы всегда жили в достатке, а после Даги со мной хорошо рассчитались! Я в‑все готов… все, что получил, все выложу, только… только…

Раздался металлический лязг. Затрясшись всем телом, мужчина сдернул пальто. Затем швырнул на стол саблю, которая, как оказалось, все время была у него на поясе.

– Только управьтесь до утра, месье, слуги не живут с нами в доме. Когда они придут, от тел уже нужно избавиться. – Он стал медленно качать головой. – Никто не должен на меня подумать.

Офицер был в крови от воротника и до самых сапог. Когда‑то двухцветная форма теперь окрасилась в единый коричнево-бурый. Леонард вновь оценивающе взглянул на него. Затем на оружие, от которого на лаке стола остался темный развод.

«Даже не протер. Забавно, что с такой‑то вещью он грозился меня придушить. Управился бы ей гораздо быстрее».

И лишь прикинув на глаз стоимость сабли, по которой можно было определить достаток клиента, Леонард отозвался:

– Деньги вперед.

* * *

Убедиться, что с угрозой свернуть ему шею офицер не шутил, Леонард смог, взглянув на тела. Юнца и девушку изрезали так, словно обоих собирались пустить на пармскую ветчину. Обуянный гневом муж, видимо, застал их во время акта – одежды на трупах не было.

Трагично почившим любовникам было не больше лет двадцати – в уцелевших местах их кожа оказалась гладкой и нежной. Месье Гобеле устало вздохнул; история, что перед ним развернулась, в светском обществе стара и избита. Ее участники не вызывали у Леонарда ни интереса, ни сочувствия.

Когда для удобства Леонард запихивал трупы в мешок, то невольно заметил, что фигура покойницы похожа на тело Жанны. Небольшая упругая грудь, тонкие кости, округлые покатые плечи. Но когда он держал мертвую в руках, он не чувствовал тошноты. Его не захлестывал стыд, смешавшийся с отвращением от чужого голого тела.

Девушка перед ним вполне может считаться предметом и не является чем‑то, на что Леонард должен реагировать особенным образом. Смерть позволяет не обманываться в отношении к чьей‑то телесности. Она в целом избавляет людей от условностей общества.

Мешок Леонард закопал на месте старой могилы. Со временем грунт проседает – если находящийся там гроб еще окончательно не истлел, он давно ушел глубоко под землю.

Вместе со следами чужого убийства месье Гобеле пытался засыпать землей и свое прошлое. Каждую проведенную с женщиной ночь, каждый взгляд на себя в отражении зеркала; рвоту, слезы и приступы отвращения. Леонарду казалось, что замуровать эту проблему в земле будет честнее и проще.

А на следующее утро, когда жену офицера официально признали безвестно пропавшей, Леонард заказал себе новый костюм. И роскошную трость с набалдашником в виде змеи.

* * *

Помимо обычных клиентов, все больше становилось и тех, кто обращался с «особыми поручениями». Убийцы карточных должников, неверных жен, внебрачных детей и проституток. Все они возникали в конторе под вечер, кто‑то испуганный, кто‑то – деловито-спокойный. Опасаться, что один из «особых» клиентов когда‑нибудь сдаст Леонарда жандармам, необходимости не было: люди то были с высоким достатком, о конторе месье Гобеле узнававшие друг от друга и готовые оплатить исчезновение трупа сполна. Ведь всегда есть те, кому выгодно, чтобы пропавших никто никогда не искал.

И вот Леонарду тридцать четыре. С годами его жизнь окончательно утратила смысл, превратившись в бесконечную маету, где одни похороны сменялись следующими. Убить себя самому не хватало решительности. Поэтому день за днем месье Гобеле смаковал ненависть к окружающим и к себе самому; испытывал неприязнь к чужой живости, а себя бичевал за малодушие. За бледный болезненный вид, словно у морфиниста; за уродливость неровных зубов. Он презирал себя за тягу к спиртному, и отвращение это он запивал.

Но однажды, возвращаясь из поездки к кузине, Леонард столкнулся на площади с давно забытым знакомым.