Не переходи дорогу волку: когда в твоем доме живет чудовище - Лиза Николидакис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Муж Ирены, как и многие греческие мужчины, которых я встречала, носил белую рубашку, почти все пуговицы которой были расстегнуты, и поначалу выглядел очень серьезным – у него были морщинистый лоб, проницательные глаза, – но он быстро рассмеялся, быстрее, чем остальные члены моей семьи, и в нем была легкость, создававшая большую приятность в общении. В течение вечера он проверял, как я, кивал и спрашивал: «Хорошо?» – и эта доброта по мелочам казалась такой щедрой, что я быстро решила, что он один из самых добрых людей, которых я когда-либо встречала.
В целом я неравнодушна к детям, и все четверо их детей были без сомнения очаровательны, но их старшая дочь Хлоя, огненно-рыжая восьмилетняя девочка с сумочкой размером со все ее туловище, мгновенно стала моей подружкой. Каждый раз, когда я смотрела на нее, она смотрела на меня и удивлялась, что я приехала из Америки. В школе она уже немного выучила английский, и ее мать поощряла ее к разговору со мной, но первый час она провела, сидя на стуле в паре сантиметров от моего, уставившись на меня и быстро отводя взгляд, когда я в ответ начинала смотреть на нее. Когда она наконец набралась смелости и заговорила со мной, каждый ее слог был растянут и прерывался только на вспышки смущенного хихиканья.
– Ты-ы-ы (хи-хи) о-о-оче-е-ень кра-а-аси-и-ива-а-ая-я-я (хи-хи).
– Эфхаристо, – с улыбкой ответила я.
– Нет, нет! – сказала она. – Говори по англи-и-ийски.
– Охи, – сказала я и щелкнула языком, подняв брови.
Неожиданно для себя я попала в обратную ситуацию: девочка хотела, чтобы я говорила по-английски, а я игриво отказывалась, отвечая ей только по-гречески. И в этом выборе заключалась какая-то иная сила. Когда я отказывалась говорить с отцом на его родном языке, во мне говорила злоба. А здесь я как раз хотела быть включенной в жизнь вокруг. Больше, чем когда-либо, я хотела сейчас быть настоящей гречанкой.
Ирена встала, чтобы налить мне еще вина – вечно они что-нибудь подливают, – и спросила, показывая на своего брата Теодороса:
– Ты его помнишь?
Я улыбнулась. Искалеченные Барби, разбитые виниловые пластинки и та чертова куртка с рекламой песни «Триллер» Джексона.
– Да, – сказала я и сделала паузу. – Он был плохим мальчиком, – добавила я по-гречески.
Они засмеялись, причем все, кроме Теодороса, который выдавил из себя кривую полуулыбку. За все время, что я там была, я ни разу не видела, чтобы он улыбался. Может, это просто не в его манере.
А потом речь пошла о таких обыденных вещах, что я с тем же успехом могла сидеть на обеде в честь Дня благодарения в Нью-Джерси.
– Ты замужем? – громко спросила Георгия, скорее обвиняюще, чем с интересом. Все присоединились к ее вопросу, чтобы посмотреть на меня. Неудивительно, что я помню только ее, а не ее сестру Деспину; Георгия была похожа на быка своей шириной, крепкостью и нравом, она то и дело взрывалась. Я практически никогда не могла определить, когда она действительно злится, чем-то взволнована или просто громко говорит. Десятки раз мне казалось, что она сердится на кого-то, но потом она разражалась смехом, все ее туловище начинало трястись. Можно подумать, я ожидала этой странности, обусловленной генами, потому что много лет стояла рядом с отцом, когда он точно так же болтал с другими греческими взрослыми, и все его повышенные тона завершались веселыми хлопками по спине.
Если бы я свободно говорила на их языке, то могла бы сказать что-то вроде: «Я решила сосредоточиться на писательстве и учебе в аспирантуре, ну и к тому же каждый парень, с которым я встречалась, был настолько несовершенен, что в долгосрочной перспективе мы никак не подходили друг другу». Это какое-то длинное обоснование, всю эту чушь я так привыкла произносить, что мне не нужно было даже ее обдумывать. Вместо этого я улыбнулась и выдала одну из немногих запомнившихся мне греческих фраз:
– У меня нет мужа. У меня есть кот. Я свободна.
Когда они засмеялись, мне было приятно осознавать, что я могу быть смешной, говоря на другом языке, но я понимала, что они заволновались. По меркам Крита девушка в возрасте около тридцати лет должна быть не только замужем, но и уже завести минимум двоих детей. Я уверена, что они были рады видеть меня, как и я их, но я чувствовала, что они присматриваются ко мне, пытаясь понять, не слишком ли я припозднилась заводить семью.
Соседи продолжали заходить в течение всей ночи, и примерно каждые полчаса мне кто-то передавал телефон. Я записывала, с кем поговорила, ощущая, что мобильный телефон так не соответствует старомодному деревенскому укладу. Среди этих разговоров выделялся мой двоюродный брат Георг, сын моей тети Деспины, который был в Афинах.
Его голос был слишком высоким, когда он сказал:
– Я не могу поверить в то, что говорю с тобой сейчас.
– Да, – ответила я.
– Это тавма, – опять это слово.
Я спросила его, что это значит.
– Это значит «чудо», – ответил он, и я улыбнулась.
Мы договорились увидеться, когда я вернусь в Афины, и записала его номер вместе с остальными своими записями под нетвердо зарисованным древом родословной. По правде говоря, если не заглядывать в мои записи, то он единственный человек, разговор с которым я помню. Что-то было в его голосе: такой легкий, молодой и искренне милый. Он сказал, что помнит моего отца и всегда хотел встретиться со мной, так что я с нетерпением ожидала получить другой опыт общения, когда вернусь в Афины.
Почти сразу после моего приезда Георгия начала готовить, и вот что оказалось на столе: свежая спанакопита (не слоистая и не жирная); креветки размером с мои предплечья (я не преувеличиваю); хорта (тушеная зелень с лимоном); фета и оливки; маленькая жареная рыба гаврос, которую едят целиком – голову, кости, до последней крошки; зажаренный осьминог; улитки; долмадес; великолепный хлеб; нескончаемый поток свежеподжаренных картофельных долек; а еще тарелки с фруктами. На столе едва хватало места для графинов с вином и ракией, и ни один из этих напитков не переставал литься, хотя я не могла заставить
