Не переходи дорогу волку: когда в твоем доме живет чудовище - Лиза Николидакис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не знала, куда мы идем, но, когда Георгия открыла дверь в свой дом, я замерла на месте. Слева от меня был клубок розовых бугенвиллей, справа – развешанное на веревках белье в том доме, что будто бы разделен временем. Я смотрела на него несколько часов назад. Она жила в том самом доме, к которому я подошла, когда только вышла из автобуса. Я изо всех сил пыталась ей это объяснить, но мой греческий снова меня подвел. Я хотела сказать: «Из всех домов, перед которыми можно было остановиться, я выбрала твой»… Если бы она тогда собирала белье, если бы вышла на улицу, чтобы размять свои ноги, измученные артрозом, то наше воссоединение было бы похоже на сюрреалистический сон. Как будто мое тело само откуда-то знало, куда меня вести. Если бы я хоть на секунду позволила судьбе рулить процессом, то могла бы набраться смелости и постучать в ее дверь.
Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, как все устроено в доме Георгии. Там, где когда-то висело уже снятое белье, стояли стол и стулья. Дворик, стол и я оказались перед новым загородным домом – двухэтажным особняком с кремовым фасадом и дорогой дверью. Но этот дом примыкал к обветшалому одноэтажному дому, участок которого был окружен густыми виноградными лозами. Здесь спали и жили Георгия и ее муж Димитрий, а ее сын, мужчина лет сорока, занимал более новую, перестроенную часть. Хотя греческие дети часто остаются с родителями до того возраста, в котором американские уже чувствуют зуд, побуждающий к бегству, мне показалось, что сын Георгии уже давно прошел этот этап. И более того, было совершенно необычно, что у него было нечто вроде шикарной холостяцкой квартиры, а его родители спали в полуразрушенной постройке.
Георгия вытерла стол – я предложила помощь, но она была отвергнута – и поставила еще одну тарелку с арбузом. Ее муж присоединился с ракией. Ракия была повсюду. Пока тетя готовила на стол, я снова позвонила матери и сообщила ей новости.
– Передай им, что я их люблю, – сказала она. – Я серьезно. Обними и поцелуй их.
Она вздохнула.
– Я так рада за тебя, дорогая.
Когда я вернулась за стол, чтобы выпить и поесть еще, наш крепкий языковой барьер стоял между нами, как непроницаемое стекло. Георгия задавала мне вопросы, ее акцент был густым, словно раствор цемента, так что большую часть из того, что она говорила, я не могла перевести. Вместо этого мы разговорились о погоде.
– Жарко, да? – спросила Георгия.
– Да, жарко. Очень, очень жарко, – ответила я, потому что знала, как это сказать.
Тишина. Пролетела птица. Потом порыв угасающего бриза.
– Ах, как жарко, – сказала Георгия.
– Да, жарко. Очень, очень жарко.
Ох.
Когда она спросила о семье, я с помощью телефона показала ей фото своей матери и брата, удивляясь, каким чудом в деревне ловит 3G (в более населенном Санторини у меня вообще не было сигнала). Георгия спросила про Майка, есть ли у него жена, и я ответила:
– Да, в мае.
Она разочарованно сказала на это:
– Значит, без детей.
Я сказала ей, что его дочери почти два года, и это заставило ее затрястись от смеха и хлопнуть рукой по колену мужа.
– Женились в мае, а дочери уже два года! – воскликнула она. – Прямо как на Крите!
Я нашла пару фотографий, зарытых в старом электронном письме, почувствовав благодарность за то, что иногда моя семья вспоминает прислать мне снимки. Когда Георгия увидела дочь моего брата, она выхватила телефон и поцеловала экран, вытерла слезу в уголке глаза и повторяла снова и снова:
– Красивая. Такая красивая.
Вскоре темно-синий спортивный автомобиль под звуки греческой поп-музыки пронесся к дому и резко затормозил, из-под его шин поднялось облако дорожной пыли. Из машины со стороны водителя вышел высокий, серьезного вида мужчина, и я сразу же поняла, что мы уже с ним виделись. Это был Теодорос, один из тех ужасных двоюродных братьев, которые гостили у нас так много лет назад, но сейчас он был ростом почти два метра, облаченный в слишком мешковатую для него одежду и с окладистой бородой, несмотря на июльскую жару. Позже я узнала, что он отпустил ее в знак траура – это старый критский обычай – в память об умершем друге, но на первый взгляд я приняла его за отлученного от церкви православного священника. Я улыбнулась, когда он наполовину согнулся, чтобы обнять меня, как это делают братья и сестры, когда извиняются.
Георгия спросила меня, что я люблю есть, и я ответила, что ем любую еду, но она посмотрела на меня так, будто готова была дать мне подзатыльник, если я не дам ей более четкий ответ, так что я сказала:
– Морепродукты, овощи. Никакой говядины или баранины.
Она отправила Теодороса за продуктами для нашего празднования, и он вернулся с морепродуктами, самыми разными. Я не могла не нарадоваться тому, что скоро я поем по-настоящему, так, как нельзя поесть в ресторане. Домашнюю еду в кругу своей семьи.
Затем начали появляться люди.
Когда я гуляла до этого, улицы были пусты, но как только солнце начало садиться и люди узнали о том, что произошло сегодня, то поток людей увеличился, некоторые останавливались, чтобы поздороваться, другие проходили мимо и поворачивали шеи, чтобы взглянуть на незнакомку, приехавшую к ним в деревню. Даже за большую пачку денег я не смогла бы стереть с лица глупую ухмылку. Вскоре подъехала еще одна машина и припарковалась за автомобилем Теодороса, и, хотя она выглядела чересчур маленькой, оттуда выбрались шесть человек – женщина, мужчина и целая армия детей. Женщина была ростом метр шестьдесят пять, тонкая черная майка облегала ее торс, каштановые волосы были собраны в беспорядочный хвост. У нее был деловитый, рассеянный вид матери, которая одновременно решает кучу вопросов и организует свое семейство. Георгия
