Лёлита или роман про Ё - Сергей Сеничев

— Я по-твоему дура, что ли? Я сразу предупредила, что две девчонки знают, с кем я, куда и зачем. И что дома дневник, и там тоже всё подробно — с именами и фамилиями. Так что убивать они бы не рискнули.

— Про подружек наврала?

— Почему? Юлька знала…

— Всё?

— Что надо…

— И чего они?

— Да не они — Сергей один. Чего, говорит, хочешь? Чтобы извинились? Ну извини! Правда извини. Денег? Сколько? Пять тыщ хватит? А я смотрю — этот, второй, ну Витя который, — обоссался. Главное унитазы кругом, а он в штаны — пипец! Нет, говорю, сплющились мне твои деньги, вы меня унизили, теперь ваш черёд. Соси, говорю, у него. Ты чего, говорит, долбанулась? кто соси? Да ничо, говорю, не долбанулась. И стою жду. Ну, ты сам знаешь: если не орать и вообще лишнего не говорить, скорей добьёшься… Он по новой: чего хочешь? Я, говорю, сказала чего. Не поняли — ладно, щасливо оставаться, завтра в другом месте встретимся. А это, говорю, чтобы мне веры больше было, и ногтями себя по горлу, и типа дверь отпирать. И тогда он реально шуганулся. Стой, говорит, и дружбану своему: давай. Тот: чо, при ней, что ли? Получилось, что я прям как угадала: привычный он был. Этот: молчи громче! и молнию расстёгивает. А Витюха упёрся и ни в какую: не буду при ней и всё… Мне его даже жалко на минутку стало — в мокрых штанах стоит, а тоже гордость… Ну вот хоть уходи! И я уж собралась, а Сергей по-своему, наверно, понял и конкретно ему в грудину — на! И тот присел на корточки и… ну и пошёл туда-сюда гонять. Серёга мне: смотреть обязательно? Скажи, говорю, спасибо, что не фоткаю. Ох, говорит, и сцуко ты. Я ничо, молчу. Он: ну всё, хватит? Нет, говорю, не хватит, кончай давай. Не могу, говорит. Постарайся, говорю, тогда ведь смог…

— Тебе что, приятно было на всё это глядеть?

— Мне рожи их видеть приятно было.

Вот оно: зуб за зуб… И никакими, товарищ Христос, проповедями вы этого в человеке не изживёте. В нормальном человеке — никогда. Не такими нас отец твой, или кто там, создавал. И вдохнутого в нас однажды чувства собственного достоинства тебе с твоей бандой в рабское смирение вовек не переплавить. Нормальные — мы не можем не мстить за боль и за унижение, которое, коль уж на то, любой боли больней. Не трогай нас, если не хочешь в ответ. А тронул — мы, что ли, повинны? Мы, в отличие от тебя, живые, а не от Матфеев. И такие порой кресты на такие голгофы прём, что лучше бы тебе и не знать. И благодарить за них вас с папашей — это, знаешь ли, сильно против нашей природы. Мне не веришь — у Лёльки вот спроси…

— …и когда он Витюню своего забрызгал, всё, спрашивает, довольна? Не совсем, говорю. Теперь, говорю, ты, Серёженька, за суку извиняться будешь… Вот тут я правда испугалась: он таки-и-ими глазами посмотрел… Но отступать было поздно…

(История, конечно, фантасмагоричная, но до чего же мне нравятся её пассажи: «отступать поздно» — песнь о героях-панфиловцах, никак не меньше!)

— …да и стрёмно как-то: получилось бы, что зря всё. Мне же обоих их надо было опустить. Чтобы самой дальше жить и не оглядываться. Чтобы это они от меня до конца жизни шарахались.

— Страшный ты человек…

Это я не шутил, это без тени улыбки.

— А ты думал! — на ухмылочки Лёлька и не рассчитывала. — И вот он, значит, идёт на меня, и я понимаю: атас! щас башку открутит. И тогда я орать стала…

— Ну я же говорю, в такие вот моменты нервы сдают, и убивают. Аффект это называется, Лёль…

— Да не, я ж не помогите орала — я на него. Ну чо-то типа только тронь! только пальцем дотронься, никакие адвокаты не отмажут, уйдёшь на зону, падла, и там у всей зоны сосать будешь! хочешь настоящим пидаром стать? хочешь? да? или щас — один раз и свободен? выбирай, Серёжа, только побыстрей выбирай… Витя, ору, доставай, ты ведь не против? ну и тому подобное… И вижу, Витя встаёт и ширинку теребит. А я уже успокоиться не могу: а жопу тебе, Серёжа, не жалко? на ура пойдёт там твоя жопа…

— Господи! Да ты-то откуда всё это знаешь?

— Оттуда же. Телевизор смотрела. И в школу ходила. Ты в школе не учился? Или у вас только про футбол трепались?

Да уж, думаю, в наше время школа с телевизором немножечко другими были, тут не поспоришь…

— И прикинь — он замер и не врубается уже. Ну? ору, чего встал? вперёд! и ногой прям по яйцам! это уж не нарочно, со страху, видимо. Ну и от лета, конечно, осталось… И смотрю, горбится наш Серёженька, берёт Витиного писюна тремя пальчиками, зажмуривается и… Досматривать я не стала — стул из ручки вырвала и в спортзал. Танцевать. Как я, дядьк, в тот вечер плясала, ты б видел!..

— Уау, — только и выдохнул я; и ещё раз: — УАУ…

— А потому что самому не надо было силком. Дурак он, этот Серёжа… Один бы тогда ко мне подъехал — и не знаю, как бы ещё вышло… Красавец же, скотина…

Помню, мальчишкой я был, картина меня потрясла: зима, в школу иду, засыпаю на ходу, а сбоку по насту свора собак гарцует. Штук семь кобелей за сучкой. Главное, она махонькая, а эти здоровенные, как на подбор — семенят, в задницу ей мордами по очереди тычутся и лыбятся, как собаки одни умеют. Когда совсем уже надоедают, она на снег усаживается. Только сядет — и эти все тоже, как по команде. Нетерпение из них, конечно, во все стороны, но вольностей никаких. Ну, разве, один какой носом туда ж полезет — течка дело великое! — так она клацнет зубами, он и отскочит. И остальные на всякий… Но долго сидеть зябко, секс-бомба на лапы и дальше, и весь караван следом…

Не верю я, что не смогли бы они при желании оприходовать её кругов по пять. Не смогли — потому что нельзя. В тех же самых генах где-то: нельзя и всё…

Вы вообще слышали когда-нибудь про зверей-садистов? Я нет. Про то, что скарабеиха после соития голову скарабею отгрызает — слыхал, но так на то ж они и священные жуки. Там какой-то дополнительный смысл, только никак не садизм… Как олени в кровь бьются за право на олениху забраться — слыхал, но чтобы какой из них самку принудил — нонсенс полнейший… Лев львице загривок — да, грызёт, но это уж, извините, их дела, эрогенные зоны у всякой твари свои. И если он в порыве страсти малость переусердствует, она ему тут же когтищами по харе, да так, что глаза только береги. А наоборот — ни-ни. У них это дело строго по её согласию. Одно слово — звери.

Петух, правда, кур топчет… Так ведь тех, надо полагать, и топчет, которые сами как в том анекдоте: а не слишком ли быстро я бегу… Хотя, Светкин индюк, опять же…

— Силком никогда не надо, — подытожила Лёлька. — С женщиной надо лаской. Если бы вы только представляли, как мы любим ласку…

— Ну да, откуда уж нам…

Вот ведь, думаю, глупая, она ещё жизни меня учить станет. И тоже сел, ножки свесил. А уж курить хотелось — до умопомрачения.

— Ласки, — говорю, — не вам одним не хватает. Она, может, самый большой дефицит из всех на свете.

— А то я не знаю! Ласку все-е-е-е любят… Значит чего?

— Чего опять чего?

— Не надумал ещё совращаться?

Главное, как спросила-то — захочешь, не придерёшься. Юмор это у неё такой! В два часа ночи в глухом лесу один на один с изнурённым воздержанием, какое подводникам не снилось, мужиком.

— Не надумал, — отчеканил я тоном шестиклассника, которого склоняют признаться в том, чего не совершал. — Хитрюга ты всё-таки… До утра ведь теперь гадать буду, что в твоём ужастике правда, а что для красного словца. Кстати, историй таких я и сам тебе ох сколько могу…

— Ну, таких-то вряд ли.

— Истории всякие бывают.

— Да что вы говорите? С удовольствием послушаю.

— Укладывайся давай, Шахерезада! Послушает она…

И, несмотря на полный полумрак, заметил, что таращится нахалка непосредственно на ту часть меня, что облачена в кальсоны. И инстинктивно, а поэтому совершенно уже глупо закинул ногу на ногу.

Естественно, она хихикнула.

Я, естественно, блинкнул и спрыгнул вниз: чёрт с ней, с трубкой, табачок-то у меня ещё остался, пойду хоть козью ногу какую сверну.

— Ну, не хочешь как хочешь, — загнусела она вдогонку. — Подштанники уж тогда, что ли, поменяй.

— А хамить тебе не идёт, — буркнул я из-за двери.

— Кто хамит? Я не хамлю, я заботюсь.

Вот возьму щас и тоже в лес уйду! — подумал я, кляня всё и вся, включая так легко согласившегося свалить Тимку. — И сама о себе заботься!

Ночь выдалась полнолунней давешней.

Светило прямо в окошки. Да и вообще, к рассвету шло. Гулкую тишину нарушал лишь отчаянный грохот лупящегося о стекло мотылька: оказавшийся в западне, он очень хотел назад, на волю. Он видел её и не мог уразуметь, что это такое его не пускает. И бился, бился…

— Ты спишь?

Пауза.

— Нет.

Пауза.

— А чо?

Долгая пауза.

— Так. Неохота.

Ещё дольшая.

— Иди сюда.

Чуть короче, но всё равно через раздумье.

— Ну иди, а?

Почти сразу:

— Не могу.

Снова пауза.