Примула. Виктория - Фаина Гримберг

   — Ну, про это единомыслие ещё другое можно сказать, — сказал князь. — Вот у меня зятёк, Степан Аркадьич, вы его знаете. Он теперь получает место члена от комитета комиссии и ещё что-то, я не помню. Только делать там нечего — что ж, Долли, это не секрет! — а восемь тысяч жалованья. Попробуйте, спросите у него, полезна ли его служба, — он вам докажет, что самая нужная. И он правдивый человек, но нельзя же не верить в пользу восьми тысяч.

   — Да, он просил меня передать о получении места Дарье Александровне, — недовольно сказал Сергей Иванович, полагая, что князь говорит некстати.

   — Так-то и единомыслие газет. Мне это растолковали: как только война, то им вдвое дохода. Как же им не считать, что судьбы народа и славян... и всё это?

   — Я не люблю газет многих, но это несправедливо, — сказал Сергей Иванович.

   — Я только бы одно условие поставил, — продолжал князь. — Alphonse Karr прекрасно это писал перед войной с Пруссией. «Вы считаете, что война необходима? Прекрасно. Кто проповедует войну — в особый, передовой легион и на штурм, в атаку, впереди всех!»

   — Хороши будут редакторы, — громко засмеявшись, сказал Катавасов, представив себе знакомых ему редакторов в этом избранном легионе.

   — Да что ж, они убегут, — сказала Долли, — только помешают.

   — А коли побегут, так сзади картечью или казаков с плетьми поставить, — сказал князь.

   — Да это шутка, и нехорошая шутка, извините меня, князь, — сказал Сергей Иванович.

   — Я не вижу, чтобы это была шутка, это... — начал было Левин, но Сергей Иванович перебил его.

   — Каждый член общества призван делать своё, свойственное ему дело, — сказал он. — И люди мысли исполняют своё дело, выражая общественное мнение. И единодушное и полное выражение общественного мнения есть заслуга прессы и, вместе с тем, радостное явление. Двадцать лет тому назад мы бы молчали, а теперь слышен голос русского народа, который готов встать, как один человек, и готов жертвовать собой для угнетённых братьев; это нелёгкий шаг и задаток силы.

   — Но ведь не жертвовать только, а убивать турок, — робко сказал Левин. — Народ жертвует и всегда готов жертвовать для своей души, а не для убийства, — прибавил он, невольно связывая разговор с теми мыслями, которые так его занимали.

   — Как для души? Это, понимаете, для естественника затруднительное выражение. Что же это такое душа? — улыбаясь, сказал Катавасов.

   — Ах, вы знаете!

   — Вот, ей-богу, ни малейшего понятия не имею! — с громким смехом сказал Катавасов.

   — «Я не мир, а меч принёс», говорит Христос, — с своей стороны возразил Сергей Иванович, просто, как будто самую понятную вещь, приводя то самое место из Евангелия, которое всегда более всего смущало Левина.

   — Это так точно, — опять повторил старик, стоявший около них, отвечая на случайно брошенный на него взгляд.

   — Нет, батюшка, разбиты, разбиты, совсем разбиты! — весело прокричал Катавасов.

Левин покраснел от досады, не на то, что он был разбит, а на то, что он не удержался и стал спорить.

«Нет, мне нельзя спорить с ними, — подумал он, — на них непроницаемая броня, а я голый».

Он видел, что брата и Катавасова убедить нельзя, и ещё менее видел возможности самому согласиться с ними. То, что они проповедовали, была та самая гордость ума, которая чуть не погубила его. Он не мог согласиться с тем, что десятки людей, в числе которых и брат его, имели право, на основании того, что им рассказали сотни приходивших в столицы краснобаев-добровольцев, говорить, что они с газетами выражают волю и мысль народа, и такую мысль, которая выражается в мщении и убийстве. Он не мог согласиться с этим, потому что и не видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он жил, и не находил этих мыслей в себе (а он не мог себя ничем другим считать, как одним из людей, составляющих русский народ), а главное потому, что он вместе с народом не знал, не мог знать того, в чём состоит общее благо, но твёрдо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку, и потому не мог желать войны и проповедовать для каких бы то ни было общих целей...»

Стоит также заметить, что постоянно употребляемые понятия «Турция» и «Болгария» (равно как и «Сербия» и проч.), которыми оперировала российская и западноевропейская журналистика, совершенно по сути своей фиктивны. В девятнадцатом веке ещё не существует реальной географической «Турции», а к концу семидесятых годов девятнадцатого века не существует ещё и «Болгарии». Естественно, что различные этнические образования внутри Османской империи сосуществуют и не отделены друг от друга границами. Таким образом, для того, чтобы выкроить, что называется, из территории одного большого, полиэтнического и поликонфессионального государства какое-то количество небольших, следует провоцировать миграционные процессы, интенсивно вытесняя группы населения с насиженных мест; что и происходило во время так называемой «Русско-турецкой войны 1877-1878 годов», как мы уже успели убедиться!..

Что же происходило вне сферы российской политической мысли? То есть что происходило внутри Османской империи и в Англии, важной для нас, в Англии королевы Виктории?..

Как известно, Дизраэли отнёсся к лживым сообщениям Мак-Гахэна изначально и твёрдо скептически. Дизраэли спокойно называл сообщения о «турецких зверствах», выражающихся якобы в ужасающих убийствах и насилиях, «сплетнями в кафе». Теперь положение Дизраэли было очень сложным. В сравнении с призывающим к войне Гладстоном Дизраэли выглядел гадким циником, не желающим спасения пресловутых «невинных жертв»! Дизраэли твёрдо полагал, что Англия не должна участвовать в войне!

Между тем Гладстон фактически призывал к новым «крестовым походам», полагая, что Англия должна примкнуть к России. Теперь Дизраэли предстоял сложный баланс. Гладстон призывал идти рука об руку с Россией на Османскую империю. В стране многие поддерживали его, наэлектризованные душераздирающими корреспонденциями Мак-Гахэна. И, наконец, сама королева, о которой нам давно пора вспомнить, заявила жёсткую позицию в отношении России, памятуя Крымскую войну. Виктория сказала, что скорее откажется от короны, нежели останется «сувереном страны, позволяющей себе унижаться перед величайшими варварами, тормозящими всякую свободу и цивилизацию». Но лорд Биконсфилд стоял твёрдо: Англия будет держать позицию бдительного нейтралитета! Англия в войну не вступит!..

Королева требовала войны! Войны в защиту Османской империи, войны против России. За королевой стояла и её семья, на этот раз вставшая на её сторону. За обедом лорд Биконсфилд сидел рядом с принцессой Марией Аделаидой, младшей двоюродной сестрой Виктории, дочерью герцога Адольфа Кембриджского.

   — Чего же вы ждёте? — воскликнула она, имея, разумеется, в виду известный «Восточный вопрос».

   — Я жду картофельное пюре, — ответил лорд Биконсфилд с улыбкой лёгкой иронии.

Но от политических противников нельзя было отделаться улыбкой.

Лондон посетили знаменитые «киты» российской политики — тот же Игнатьев, Горчаков, Шувалов. Сопровождаемые красавицами-жёнами, усыпанными бриллиантами, русские политики исподволь сеяли в английском обществе семена неприязни к лорду Биконсфилду. Однако и тот не был слепым. Дизраэли сурово предупредил того же канцлера Горчакова, заявив ему, что если Российская империя посягнёт на Суэцкий канал, Дарданеллы и Константинополь, то Англия вступит в войну!

«Панч» насмешничал и помещал одну за другой карикатуры на Дизраэли.

Султан Абдул Гамид между тем оставался один на один с агрессией России против Османской империи. Пожалуй, надобно иметь очень затуманенный разум, чтобы вторжение вооружённое на территорию другого государства, разнообразные действия против мусульманского населения полагать «войной за освобождение»!..

Покамест возможно было сказать, что Османскую империю предали. Россия просто-напросто разрушала её военной интервенцией. Англия соблюдала свои интересы и потому выжидала...

Горчаков пытался заигрывать с Лондоном. Россия вела двойную игру, заверяя Англию, будто «вопрос о Константинополе может быть разрешён лишь взаимным согласием держав». Но было совершенно ясно, что о захвате Константинополя-Истанбула как раз и мечтают все: Игнатьев, Горчаков, император Александр II!..

Королева то и дело вызывала к себе лорда Биконсфилда. Она нервически вспоминала принца-консорта. Теперь, в её памяти, Альберт представал прозорливым и мудрым политиком...

— Он предчувствовал... предсказывал... Он всегда знал... А теперь я, как бессильная Кассандра[108], должна смотреть, как Россия, это чудовище, наступает варварски!.. Если так и дальше пойдёт, мы увидим гибель Альбиона! Нет, если русские войска приблизятся к Истанбулу, я немедленно отрекусь от престола! Пусть моя страна гибнет без меня!.. А в каком оскорбительном тоне пишут о нас русские газеты! Какие оскорбления они употребляют против нас! Кровь закипает в жилах!..