Супергрустная история настоящей любви - Гари Штейнгарт

Мы пошли к югу по бетонке, оставляя в стороне Овечий луг, где впервые в Нью-Йорке долго поцеловались, и прочие уютные, зеленые уголки, чьи сердца были нежны и таили нашу любовь. На Южной Центрального парка, против шеренги перестроенных Триплексов, прежде бывших отелем «Плаза» с мансардами, среди куч лошадиного навоза, размежевавших траву с деревьями и непростой город, мы оба оглянулись на парк.

— Мне пора, — сказала она.

— Давай я тебя отвезу. — Не хотелось упускать ни минуты, я чувствовал, что конец близок. — Смотри, такси вернулись! Аллилуйя! Пошли поймаем. Я плач́у.

Я высадил ее на Элизабет-стрит, возле Розничной лавки, где Юнис, спасибо связям Джоши, торговала теперь экологичными кожаными напульсниками с авангардными портретами обезглавленных Будд и надписью «ПЕРЕЛОМ НЬЮ-ЙОРК», две тысячи юаней за штуку. Я спрятался за обессиленным деревом и стал наблюдать. Она работала вместе с другой девушкой, темноволосой и пышной, из бостонской ирландской диаспоры, и менеджером, теткой в возрасте, которая появлялась то и дело, тыкала своих подопечных пальцем в грудь и рычала на них с аргентинским акцентом. Я смотрел, как Юнис работает — послушно метет пол прелестным тайским веником, предугадывает вопросы китайских и французских туристов, забредших в поисках приключений, защищается от них зубастой улыбкой, в конце дня подсчитывает выручку на старом эппэрэте, а затем, когда учтены последние юани и евро, ждет, пока закроются роликовые шторы магазина, чтобы перестать улыбаться и надеть обычное свое лицо, гримасу мрачного и безусловного недовольства.

К обочине подкатил лимузин, решительно ткнулся носом между двух припаркованных авто. С заднего сиденья выскочил человек, сильные ноги понесли его в магазин. Он? Затылок бритый, круглый, розовый. Кашемировый пиджак, немножко чересчур официальный и дорогой. Походка? Эта неуверенная поступь, которая меня когда-то и подкупила? Не поймешь. Да ну и что? Ну и что, если он к ней приехал? Он же нашел ей эту работу. Проверяет, как там его инвестиции. Я увидел, как она разговаривает с ним в магазине, как она смотрит на него. Эти глаза. Вбирая важную информацию, они сузились и перестали мигать. А потом она склонила голову. Благоговейно.

Я отправился в бар по соседству, по-дурацки оформленный в галльском стиле, и принялся пить с какими-то дегенератами — у одного родители тоже оказались из Советского Союза, и звали его тоже Леня по-русски и Ленни по-английски. Он был геммолог с двойным гражданством, Бельгии и СвятоНефтеРоссии, крупный дядька, на удивление маленькие руки, простоватое чувство юмора и природная коммуникабельность, в которых мне судьбой отказано. Вечер закончился тем, что мой доппельгангер дважды ударил меня кулаком в живот, точно старший брат, которого у меня никогда не было, — так вышло, что мы как раз спорили о роли семьи в нашей жизни, — а потом любезно посадил меня в такси; затем я выгрузился в Верхнем Ист-Сайде прямо на безвинную изгородь перед бывшим медсестринским общежитием и там, в ноябрьских сумерках, пережил краткую кому — свой первый нормальный сон за много недель.

Пришла осень, бабье лето наконец завершилось, покореженный город старался вновь обрести былую славу. В таком вот духе мои наниматели закатывали тусовку в честь прибытия членов Совета Политбюро Китайской народной капиталистической партии. Мероприятие проводилось в Триплексе кого-то из совета директоров «Штатлинг» и, как это сейчас модно, в программе было также открытие художественной выставки.

В тот день мы с Юнис проснулись поздно, и она заползла на меня, вжалась грудью мне в лицо и примерилась замкнуть последний разрыв между нами. Давненько этого не бывало. Всю неделю я так грустил, что и думать не мог о физической любви, и к тому же наше новое серое обиталище наводило тоску.

— Юни, — сказал я. — Малышка.

Я попытался развернуть ее, поцеловать внизу, потому что это я делаю лучше всего, а кроме того, я сомневался, что в силах видеть так близко ее утреннее лицо, легкие сонные морщинки у глаз, неотредактированную версию, моюЮнис Пак. Но она обхватила ногами мой разбухший торс, и спустя мгновение мы были вместе, два любовника на узкой кроватке, вокруг сплошь коробки с книгами, и слабый свет из квадратного иллюминатора, заменявшего нам окошко, ничего не освещал, кроме того, что мы слились в одно.

— Я не могу, — помнится, сказал я себе через несколько минут, глядя в зеркало, пока Юнис возилась с паршивым душем. Она схватила меня за руку, затащила в ванну и намылила поросль у меня на лобке, что поднимается по животу и на груди распадается на два рукава. Я тоже попытался ее помыть, но она мылась как-то по-своему, легонько и мочалкой. Потом я что-то не то сделал с мылом и гелем для душа «Цетафил», и она все переделала. Налила огромную лужу кондиционера в остатки моей гривы, погладила ее, оживила. Как беззащитно было ее тело под водой; как прозрачно. — Не могу, — повторил я.

— Все хорошо, Ленни, — сказала она, отвернувшись. Выбралась из душа. — Дыши, — сказала она. — Я прошу тебя, дыши.

Китайская тусовка/открытие выставки оказались официальнее, чем я думал. Надо было, наверное, внимательнее читать приглашение и надеть что-нибудь помоднее сорочки и слаксов, которые я выгуливаю с тех еще пор, когда был задроченным белым воротничком лет двадцати. Не помню, чья была выставка (Джон Мамукян? Астро Писпис?), но его работы меня тронули. Он выставлял экстремальные спутниковые снимки из смертоносной жизни в центральных и южных районах страны, в максимальном приближении. Их напечатали на шуршащем шелке и развесили на крюках под стофутовыми потолками Триплекса, словно туши на бойне, и когда ты проходил мимо, они слегка трепетали — как будто друзья дышали тайнами тебе в ухо.

Мертвый есть мертвый, мы знаем, куда подверстать чужое исчезновение, но художник нарочно сосредоточился на живых или, говоря точнее, на тех, кто вынужден жить, и на тех, кто вот-вот умрет. Зернистые крупные планы людей, которые поступают с людьми так, как я и думать не решался, и не потому, что в крови моей не бродит смертоубийство, но потому, что я вырос в эпоху, когда фантасмагории уже сидят на цепи. Безглазый старик из Уичиты, по-честному без глаз, а смеющийся юноша разжимает ему глазницу. Женщина на мосту, голая, кудрявая, у ног остатками нашей бывшей цивилизации валяется старая холщовая сумка «Национальное общественное радио», нос разбит, рот окровавлен, женщину заставили поднять руки, из подмышки что-то течет, а вокруг оглушительно ликует толпа мужчин, все в самопальной форме (на которой видна эмблема бывшей службы доставки пиццы), в женскую наготу тычутся стволы винтовок, на небритых лицах — почти богемный восторг. Названия работ обезоруживали — «Сент-Клауд, Миссури, 7:00», например, — и от них становилось еще хуже, еще страшнее. Одна называлась «День рождения, Финикс», и там пять девочек-подростков, в общем, я больше не хочу об этом, но работы были изумительны — подлинное документальное искусство.

Триплекс — по сути, маленький небоскреб — состоял из трех Триплексов друг над другом, каждый повернут к предыдущему на сорок пять градусов, словно три аккуратно уложенных кирпича, и все это подвешено над Ист-Ривер, так что эсминцы наших гостей, Военно-морского флота Народной армии освобождения, проплывали совсем близко, кажется, руку протяни — и коснешься ракетных батарей земля — воздух, блестевших на полубаке, точно жестянки с леденцами. Примерно половину Триплекса занимало жилое пространство в центре, напоминавшее оживленный восточный базар под исполинским стеклянным потолком. Мне сказали, оно размером примерно с главный зал Грэнд-Сентрал. Оттуда вынесли всю мебель (а может, ее там и не было) — остались только эти устрашающие снимки, колыхавшиеся над плечом, и прозрачные кубики, которые, если на них сесть, светились красным или желтым, по мотивам китайского флага, в честь делегации. Естественный свет в Триплексе стирал разницу между домом и улицей, и временами мне казалось, будто я стою посреди стеклянного собора, которому снесло крышу.

Работы художника до того меня проняли, что я хотел было его поблагодарить, посоветовать ему съездить в Уэстбери, посмотреть на другую, более обнадеживающую картину постпереломной Америки. Но там включили такой прибамбас, от которого, если к художнику приближался кто-нибудь незнакомый или просто несимпатичный, вокруг него из пола выстреливали шипы — не подойдешь. Он был вообще-то приятный на вид, челюсть квадратная, но в глазах что-то робкое, почти среднезападное, одет в кугуаровую рубашку, олдскульный полосатый пиджак от «Армани» и весь обмотан гирляндами случайных чисел из изоленты. Он болтал с ужасно эмоциональной постамериканской деятельницей в ципао, покрытом драконами и фениксами. Едва я приблизился, из пола выстрелили шипы, а официантки в «Лукоже», стоявшие подле художника, смерили меня характерным взглядом, отрицавшим мою принадлежность к роду человеческому. Ну что ж, подумал я. Зато работы хороши.