Супергрустная история настоящей любви - Гари Штейнгарт

— Мистер, мистер, — заголосили ее подруги, протягивая ко мне усохшие руки. Мы познакомились в самые ужасные дни Перелома, когда Юнис приходила, мыла их, гладила их пальцы, внушала надежду. — Вы не можете помочь, мистер? Вы не знаете кого-нибудь?

Я не мог им помочь. Я не мог помочь своим родителям. Не мог помочь Юнис. Не мог помочь себе. Я не стал ждать лифта, пробежал шесть лестничных пролетов и, спотыкаясь, едва живой, ворвался в полуденный свет, затопивший мои 740 квадратных футов.

— Юнис, Юнис! — закричал я.

Она была в трениках и футболке Элдербёрда, и тело ее дышало жаром. Она набрала картонных коробок, что теперь стояли повсюду, некоторые уже наполовину заполнены книгами. Мы обнялись, я попытался продлить поцелуй, но она оттолкнула меня и указала на Книжную Стену в гостиной. Объяснила мне, что добудет еще коробок, а я должен складывать книги. Я вышел в гостиную к дивану, на котором мы с Юнис занимались любовью во второй и третий раз (первый раунд выиграла спальня). Подошел к книжному шкафу и загреб тома, что-то фицджералдовое, что-то хемингуэйское — я проглатывал все это еще в универе под воображаемый стакан перно; заплесневелые, ломкие советские книжки (средней стоимостью один рубль сорок девять копеек), которые отец дарил мне, дабы сузить бездонную пропасть, разделявшую две наши жизни; какой-то феминизм, какой-то Лакан, которые должны были добавлять мне очки в глазах потенциальных подруг, приходивших в гости (можно подумать, к тому времени, когда я поступил в колледж, кому-то еще было дело до текстов).

Я сваливал книги в коробки, а Юнис тут же их перекладывала, потому что я складывал неверно, потому что я не умею манипулировать предметами и выжимать многое из малого. Мы молча трудились почти три часа, Юнис командовала и ругалась, когда я ошибался, Книжная Стена пустела, а коробки поскрипывали под тридцатилетним грузом чтения, бременем всей моей мыслительной жизни.

Юнис. Сильные тонкие руки, трудовое бордо на щеках. Я был так благодарен, что хотелось причинить ей капельку вреда, а потом взмолиться о прощении. Я хотел допустить промашку у нее на глазах, ибо она тоже достойна высокого чувства моральной правоты. Вся злость на нее, что копилась во мне месяцами, сейчас испарялась. Хороня в картоне книги, стопку за стопкой, я устремился к новой цели. Я постигал слабость этих книг, их бесплотность, знал, что им так и не удалось изменить мир, и больше не хотел мараться их слабостью. Хотел вложить силы в нечто плодотворное, важное, жизненное.

Я не вернулся к Книжной Стене за следующей порцией, а вошел в один из гардеробов Юнис. Я перебирал ее белье, смотрел на ярлыки, шевелил губами, читая, словно стихи: «32 А», «XS», «МолодаМанда», «ПолнаяКапитуляция», «бархатистая паутинка». Из гардероба с обувью выудил две пары блестящих туфель и комплектик туфельно-кроссовочного гибрида, который Юнис любила надевать в парк, отнес их на кухню. Сунул Юнис в руки, улыбнулся.

— У нас мало коробок осталось, — сказал я.

Она покачала головой:

— Только книги. Больше ни на что места нет. Нас перевезут на север города, потому что ты работаешь на Джоши. — Она отложила клейкую ленту, налила мне кофе из френч-пресса, добавила соевого молока из холодильника, который вскоре перестанет быть моим.

— Хотя бы расчески «Мейсон Пирсон» захвати, — сказал я, отхлебнул и протянул ей чашку. Она рукой откинула густую гриву — мол, захвачу. Мы поцеловались — рот в рот, кофейный дух. Она закрыла глаза, а я открыл; «Нечестно!» — раньше кричала она, когда я так делал. Я вжался носом в галактику ее веснушек, оранжевых и коричневых, размером с планету и с летучую космическую пылинку. — Как я буду жить без тебя? — сказал я.

Она отстранилась.

— О чем ты?

— Да так. — В самом деле — о чемя? В висках жар, ноги заледенели. В лифты набилось старичье, но нам удалось спустить коробки в вестибюль; Юнис помогала старикам с их пакетами лекарств, с их чулочными узлами и кучей позолоченных по краям семейных фото, где толпой стоят большие и маленькие евреи. Мы выпнули мою упакованную библиотеку на газон перед дверями, а потом к лимузину «Хёндэ».

Первое ноября. Или около того. Нас перевезли в двухкомнатную квартиру в Верхнем Ист-Сайде — медсестринское общежитие 1950-х на Йорк-авеню, похожее на раскисший под дождем пазл. На этаже обитала и другая переселенная молодежь из «Штатлинг-Вапачун», но заглянув и увидев, что обе наши комнаты до последнего квадратного дюйма заставлены книгами, они перешли в режим повышенного игнора, сторонясь даже Юнис, во всех смыслах своей современницы.

В тот день, когда Медиа показали, как здания кооператива на Грэнд-стрит, мои обожженные солнцем красавцы, рушатся в облаке красного кирпича и серого пепла, я заплакал, а Юнис не утешила меня — разозлилась. Сказала, что когда я вот так распускаюсь, она вспоминает, как что-то плохое происходило с отцом, он тогда терял контроль над собой, хотя слезам предпочитал насилие. Я устремил на нее опухшие глаза:

— Ты что, не видишь разницы? Между насилием и слезами?

Она сверкнула мне мертвой улыбкой.

— Порой мне кажется, что я тебя совсем не знаю, — сказала она шепотом, хотя шепота не вышло.

— Юнис, — сказал я. — Моя квартира. Мой дом. Мои инвестиции. Мне через две недели сорок, а у меня ничего нет.

Я хотел, чтоб она ответила: «У тебя есть я», — но она воздержалась. Внутри себя я съежился и подождал час, зная, что ненависть ее в конце концов подернется жалостью. Так и случилось.

— Пошли, рыбоголовль, — сказала она. — Сходим в парк. У меня еще час до работы.

Мы рука об руку вышли в теплый приятный день. Я за ней наблюдал. Я наслаждался тем, как по-утиному она выбрасывает ноги при ходьбе, какой из нее, калифорнийской уроженки, неловкий пешеход. Я увидел себя в шарах ее темных очков. Заметил отражение своей улыбки. Сколько на земле людей, не знавших того, что я познал за эти полгода? Не просто любовь прекрасной женщины, но ее обитание.

Центральный парк наполняли представители минимум двух каст — туристы и местные радовались теплому дню. Деревья еще держали оборону, но городской пейзаж сносило потоком. Небоскребы, обрамлявшие парк на юге, словно утомились от своей истории — вся коммерция ушла из них, начальственные верхние этажи таращились на пустые вестибюли и бетонные площади, где когда-то самая многоэтажная беловоротничковая рабочая сила мира питалась кебабами и хумусом. Вскоре здесь появятся лаконичные, изящные жилые строения с арабскими, азиатскими и норвежскими вывесками.

— Помнишь, — сказал я, — как ты приехала из Рима? Семнадцатого июня. Самолет приземлился в час двадцать. И первым делом мы пошли гулять в парк. По-моему, около шести. Уже темнело, и мы увидели первый лагерь НИИ. Водителя автобуса, его потом убили. Армия Азиза. Куда все исчезло? Господи. Все так быстро меняется. В общем, мы ехали на метро. Я заплатил за бизнес-класс. Я такперед тобой рисовался. Помнишь?

— Я помню, Ленни, — живо ответила она. — Как ты мог подумать, что я забуду, рыба?

Мы купили мороженое у человека, одетого карнавальным зазывалой девятнадцатого века, но оно растаяло у нас в руках, не успели мы его открыть. Не хотелось выбрасывать на ветер пять юаней, и мы выпили мороженое прямо из оберток, а потом стерли друг у друга с лиц ванильные и шоколадные пятна.

— Помнишь, — снова попробовал я, — куда мы сначала пошли? — Я взял ее за руку и повел мимо окруженного толпами фонтана «Вифезда» и мимо статуи «Ангел Вод», что с лилией в руке благословляла озерца внизу. Едва показался знакомый Кедровый холм, Юнис развернулась так резко, что у меня хрустнуло плечо. — Что такое? — спросил я. Но она уже тащила меня прочь от моей ностальгии, к эмоционально безопасным пейзажам. — Что случилось, милая? — снова спросил я.

— Не надо, Ленни, — сказала она. — Не надо так стараться.

— Мы можем уехать! — Я почти кричал. — Поехать в Ванкувер. Получить ПМЖ в Стабильности-Канаде.

— Зачем? Чтоб ты там был со своей Грейс?

— Нет! Потому что здесь… — Судорожной рукой я обвел градусов двести пространства, дабы обозначить все то, во что превратился мой город. — Мы здесь не выживем вместе, Юнис. Здесь никто не выживет. Только те, у кого руки в крови.

— Ах как драматично, — сказала она. И так она это сказала, не только без сочувствия, но уверенно, что я устрашился худшего. У нее было нечто такое, о чем я не знал — а может, знал слишком хорошо.

Мы пошли к югу по бетонке, оставляя в стороне Овечий луг, где впервые в Нью-Йорке долго поцеловались, и прочие уютные, зеленые уголки, чьи сердца были нежны и таили нашу любовь. На Южной Центрального парка, против шеренги перестроенных Триплексов, прежде бывших отелем «Плаза» с мансардами, среди куч лошадиного навоза, размежевавших траву с деревьями и непростой город, мы оба оглянулись на парк.