Охота на тигра - Николай Далекий

— У вас есть время подумать, — говорит Брюгель. — У вас есть время подумать. До утра. Утром последний срок. Кто не хочет воспользоваться легкой работой, пусть пеняет на себя. — Он с наигранной улыбкой поворачивается к гауптману: — Остальным мы найдем работу. Будете таскать танки со станции в город. Надсмотрщики будут вооружены особо прочными дубинками. Пеняйте на себя! Старосты бараков, стройте своих и колонну. Сейчас же отправляйтесь на работу! Эти, — комендант кивнул на слесарей, — пойдут особо.

Комендант со своей свитой удаляется. Те, кто вышел из строя и получил пайки, инстинктивно сбились в кучу и, не глядя друг на друга, доедают хлеб, подставляя ладони, чтобы не уронить ни одной крошки на землю. Юрий, стиснув зубы, завернул хлеб в тряпицу и спрятал за пазуху. Руки его дрожали.

Утро вечера мудренее

В тот день Юрий дважды оказался провидцем. Все произошло именно так, как он и предположил: лощеному техническому гауптману действительно потребовались слесари-ремонтники, всех остальных пленных разбили на команды и заставили таскать танки с железнодорожной станции на Гуртовую.

Конечно, это не было вызвано необходимостью, это была, как и предупредил комендант лагеря, «воспитательная» акция.

Немецкие солдаты — водители бездействующих тягачей — отдыхали у своих машин и животики надрывали со смеху, глядя, как пленные иваны, вцепившись в стальные тросы, точно муравьи, тащили за собой танки. Конвоиры щедро сыпали удары на спины тех, кто казался им недостаточно усердным, кричали: «Тафай, тафай!», «Юхнем! Тубинушка, юхнем!» При стаскивании танков с платформ на землю ломались наспех сколоченные настилы, шестерых пленных задавило насмерть, несколько десятков искалечило, остальные вернулись в лагерь с израненными, окровавленными руками, едва передвигая ноги от усталости.

Такого тяжелого, горького дня давно не было.

Уже когда возвращались в лагерь, свалился Роман Полудневый, находившийся в передних пятерках. Лейтенант Полудневый лишь вчера был выпущен из карцера, куда попал «за дерзость, проявленную в разговоре со старостой барака». Попасть в карцер было равносильно тому, чтобы оказаться одной ногой в могиле. Били Романа, ослабел... Он упал, и никто не пытался помочь, обходили, точно колоду, лежащую на шоссе. Обходили, потому что сами двигались из последних сил. Шевелев и Годун, не сговариваясь, подняли товарища и, положив его руки на свои плечи, повели.

Как ни трудно было, а дотащили все-таки до дверей барака.

— Спасибо, — мотая головой, прохрипел лейтенант. — Напрасно только. Не жилец, видать... Крышка.

— Ну-ну! Не паникуй, браток, отойдешь еще, — тяжело дыша, сказал Иван Степанович. — Топай к нарам, полежи.

Полудневый заковылял по проходу, придерживаясь рукой за столбы и доски нар. Шевелев перевел дух и огляделся. Устал он невероятно, на запавших висках блестела испарина. С каким бы наслаждением повалился бы он на нары или даже на землю, прямо тут, где стоял, чтобы дать отдых телу. Нельзя. Нужно уловить удобный момент и переброситься словом с Ключевским. Что пришло на этот раз в голову Юрия — что-нибудь в самом деле стоящее или бедный малый просто свихнулся на мыслях о побеге?

Те, кто добровольно попал в команду ремонтников, видимо, уже давно вернулись в лагерь. Они стояли отдельной группой возле полевой кухни и подставляли свои котелки под черпак повара, разливавшего забеленный молоком кофе. Никаких признаков переутомления. Очевидно, во второй половине дня никого из них не заставляли надрываться на работе. Все же вид у ремонтников был неуверенный, виноватый, они избегали глядеть в сторону толпившихся невдалеке товарищей. Словно незримая стена отделила эту горсточку от остальной массы пленных.

— Душить их, гадов, надо, — сказал Годун. Лицо Петра было черным от усталости и злости, на лбу красовался свежий продолговатый рубец — конвоир пометил дубинкой, угадал, собака, что пленный тянет трос не на полную силу.

Шевелев промолчал, скорбно глядя на свои исцарапанные руки с грязным металлическим глянцем на ладонях от троса.

— Душить их надо, — повторил Петр. — Они все равно, что власовцы. А первого Чарли. Сука. Своими руками...

— Погоди ты, — недовольно отозвался Иван Степанович. — Заладил. Видать, неспроста он. Говорит: есть шанс.

— Шанс... Знаем его шанс. Пайку учуял, и повело.

При упоминании о хлебе Шевелев почувствовал головокружение, во рту засочилась, пощипывая сухой язык, слюна.

— Ладно, узнаем скоро. Ты сходи посмотри, как там наш Ромка. Плох он. Я тут побуду.

Годун побрел в барак. Полудневого он увидел у нар. Тот стоял, обхватив обеими руками столб. Место его было на четвертом ярусе под самым потолком, и лезть на верхотуру он не решился, боялся, видимо, что не хватит сил, сорвется.

— Что, Роман, не отдышишься никак? — спросил Петр. — Идем на мой плацкарт, до поверки полежишь, полегчает.

Годун помог товарищу пройти несколько шагов вглубь барака, уложил его на свое место во втором ярусе. И тут Полудневый неожиданно охватил рукой шею Годуна, привлек его к себе, жарко зашептал:

— Петя, ты танкист... понять должен... Эти машины... нашими руками? Нельзя допустить. Чарли твой дружок... Гад он. Покарать, утопить в сортире. Я не гожусь... есть два верных человека. Ночью. Только булькнет, концов не найдут... Помоги.

Годун ужаснулся. Полудневый высказал его мысли. Но такие мысли возникали у Петра в момент крайнего ожесточения, и он понимал, что такой страшной кары Ключевский, даже если он соблазнился пайкой, не заслуживает. Вот как все взъелись на Чарли. Будто в нем одном все дело. Пропадет умник с позором. А кто просил лезть? Журавли... Дуралей несчастный с высшим образованием. Что только нашел Иван Степанович в этом психе.

— Ну? — допытывался Полудневый. — Обещаешь?

— Что изменится, Роман?

— Как же! Другим наука. Припугнем. Жалеешь дружка?

— Какой он мне...

— Вот и помоги.

— Подумать надо.

— Скорей думай. К утру бы... Тогда никто больше не выйдет, поверь моему слову. Отобьем охоту.

Годун направился во двор. Еще недавно он кипел от злости, теперь его охватила тоска. Неужели этой ночью придется помогать хлопцам отправить Чарли на тот свет? Жалко все-таки. Ведь не в себе человек, сразу видно — блаженный. Вот он...

Ключевский шел прямо к ним. Лицо его было решительным, губы сжаты, он не прятал глаза, смотрел на товарищей.

— Держите, — Юрий хотел было сунуть в руки Шевелева и Годуна по куску завернутого в тряпицы хлеба. — Ваша доля.

— Не возьму! — отпрянул Годун. — Сребрениками делишься?

Ключевский побледнел, кадык на его худой тонкой шее качнулся.

— Ты выслушай, а потом бей.

— Тебя, гада... — зашипел Годун.

— Да погоди, ты! — сердито взглянул на него Иван Степанович. — Пусть выложит, какая такая мысль ему и голову стукнула.

— Не здесь, — Юрий покосился в сторону проходивших мимо пленных. — Давайте руки помоем... А ты, Петр, припомни, какая максимальная скорость... у танка. Должен знать.

Он бережно спрятал в карманы не принятый товарищами хлеб и направился к умывальнику.

— Идем, — сказал Шевелев. — Послушаем...

И вот они трое рядышком, моют руки. Юрий в середине.

— Ну вспомнил, Петр? Какая максимальная?

— Ты дурочку не разыгрывай, — злобно блеснул на него глазами Годун. — Это тебе не кинокомедия. Утопят в дерьме, узнаешь какая...

— Шестьдесят километров, — повернувшись к Шевелеву, сказал Юрий. — А сколько мы с вами можем пройти за час? Километра четыре — не больше. Ну, пять от силы. Три часа, пятнадцать километров — и выдохлись. Так ведь?

— Так. Не тяни. К чему это?

Ключевский повел глазами по сторонам и сказал тихо, но четко выговаривая каждое слово:

— К тому, что мы эти пятнадцать километров можем сделать за четверть часа. Мой план — предлагаю бежать на танке. Втроем.

Всего ожидал Шевелев от Юрия, но только не это. Бежать на танке... Такое загнуть! Несерьезный все-таки человек Юрка. Иван Степанович досадливо хмыкнул.

— На ковре-самолете куда лучше...

— Это почти одно и то же. Только ковер — сказка, а танк — реальность. Шестьдесят километров в час... Пусть скажет Петр. Отремонтируем, захватим и рванем.

Оба умолкли и ждали, что скажет третий — как-никак Петр танкист, механик-водитель.

А Годун молчал. Лицо его вытянулось, приняло какое-то глуповато-растерянное выражение, рот был приоткрыт. Глаза, уставившиеся в одну точку, блестели. Слова Ключевского поразили Петра, но ему требовалось время, чтобы осмыслить, переварить их. Он словно оцепенел.

Ключевский решил, что товарищи не одобряют его плана. Значит, все пропало. Один он ничего не стоит, а искать рисковых и верных людей среди тех, кто по своей воле за пайку хлеба пошел в команду ремонтников, дело безнадежное. Все. Такая идея пропадает! Жалко. Теперь у него один выход...