Для любовников и воров - Педро Сарралуки

Я взял туфли и вышел из дома, собираясь оставить их рядом с дверью Долорес, чтобы она нашла их на следующее утро. Я думал, что в это время она уже спит, но на одном из письменных столов стояла зажженная свеча. Я заглянул в окно и увидел Долорес. Она сидела, опершись локтями на стол и закрыв голову руками. Я подошел к окну поближе. Перед Долорес не было ни книги, ни чистого листа. Все на столе оставалось так же, как положил Пако. Я постучал в дверь.

Неспешно открыв дверь, Долорес окинула меня таким равнодушным взглядом, как будто меня там не было и она выглянула просто так, чтобы полюбоваться ночью.

– Я почистил ваши туфли, – сказал я, протягивая их ей.

Долорес взглянула на туфли и в знак благодарности изобразила слабую улыбку. В ее руках туфли сразу же превратились в непонятные предметы. Я понял, что Долорес чувствует себя очень одинокой, что она вовсе не светская дама и ей дела нет до тротуаров Нью-Йорка и раздувшихся трупов коров. Пако был прав. Долорес Мальном жила благодаря той энергии, которую давало ей разыгрывание комедии. Я почувствовал себя очень близким ей, будто ясно осознав то, что Долорес и не пыталась мне объяснить. Возможно, именно это, а также легкость, ощущаемая мной из-за ее равнодушия, позволили мне произнести слова, на которые я всегда считал себя неспособным:

– Вы очень красивая.

Долорес снова улыбнулась и на мгновение оживилась.

– Вас, молодых, легко завлечь чем угодно, – сказала она. – Спасибо за беспокойство, но это того не стоило. Честно говоря, я терпеть не могу эти туфли.

– Они вам очень идут, – настаивал я, уже не смущаясь и слегка задетый тем пренебрежением, с каким она отнеслась к моей борьбе против всей грязи мира.

Я повернулся и пошел обратно, но писательница негромко окликнула меня. Обернувшись, я услышал странный вопрос:

– Хочешь забрать их?

Она протянула руку, и туфли засверкали в темноте. В этот момент вышла луна, и нас окутал тусклый свет, похожий на холодный дым. Буря, из-за которой я оказался в этом доме, растаяла за горизонтом.

Застыв возле плакучей ивы с туфлями в руках, я смотрел на звезды и чувствовал, как холод пронизывает меня насквозь. Долорес уже потушила свечи, но в особняке еще кое-где был виден свет. Не спали Пако и Умберто. В комнате Фабио Комалады тоже до сих пор горели свечи. В окне вырисовывался его силуэт. Фабио расхаживал по комнате, наклонив голову и сосредоточенно глядя в пол. Я забеспокоился, представив, что он может выглянуть и увидеть, как я, притаившись в темноте, наблюдаю за его окном. Я отступил на несколько шагов. Мысль, что он застанет меня за подглядыванием, внушала мне необъяснимый панический ужас. Еще в детстве, когда меня находили во время игры в прятки, я испытывал такое отчаянное волнение, как будто, обнаружив мое укрытие, другие раскрывали все мои секреты. Наверное, именно из-за этого ощущения я и полюбил искать потайные уголки, испытывая вместе с тем чувство стыда и беззащитности: прячась, я отдавался во власть того человека, за которым подсматривал. В ту ночь, глядя на силуэт погруженного в свои мысли Фабио, я не смог вынести собственной уязвимости и побежал на кухню.

Я закрыл окна в гостиной и потушил все свечи. Дом погрузился в такую мертвую тишину, что казался заброшенным. Мне не хотелось оставаться в одиночестве. Я испытывал какое-то беспокойство, как будто от дуновения или легкого поглаживания по затылку. Я поспешил закрыться в своей спальне. Пес издателя ухитрился, пока меня не было, открыть дверь и теперь лежал перед горевшим обогревателем. Я погладил пса по спине – она была такая горячая, что казалось, будто вот-вот вспыхнет. В комнате было так жарко, что моя одежда уже высохла. Я погасил обогреватель и лег в постель. Собака грустно на меня посмотрела. Я протянул руку, чтобы еще раз ее погладить. Мне не хотелось, чтобы она уходила. Собака решила притвориться мертвой – это был ее любимый трюк, и я знал, что теперь она не сдвинется с места.

В ожидании, пока придет сон, я стал размышлять о случайностях, забросивших меня в этот дом. Разве я мог предположить, когда уезжал днем из городка, что вечером буду готовить ужин для людей, которых никогда прежде не видел? Как могло случиться, что издатель, всегда такой скрупулезный, забыл заказать свечи? На каком отрезке пути – вероятно, недалеко от того места, где остановился я с велосипедом, – Лурдес сбила корову? Из-за какого каприза природы буря так долго не начиналась и разразилась именно тогда, когда я встретился с машиной, возвратившей меня в дом издателя? Почему все обстоятельства переплелись именно так, чтобы сейчас я лежал в постели в чужом доме, размышляя о своенравии случая, а рядом со мной дремал пес, мечтающий стать невидимкой?

Постепенно, погруженный в эти абсурдные размышления, я стал засыпать. Однако внезапно меня разбудил странный шум. Это скрипела лестница под тяжестью чьих-то шагов. Я прислушался. На несколько секунд все затихло, но вскоре вновь послышался скрип ступенек. Кто-то медленно, стараясь не шуметь, спускался по лестнице. Я приподнялся, встревоженный подозрением, и осторожно спустил ноги на пол, боясь, как бы скрип кровати не выдал меня. Пес, не переменивший своего положения, продолжал лежать неподвижно с закрытыми глазами. Было трудно догадаться, когда он действительно спал, а когда нет: это был безупречный шпион.

К сожалению, мне недоставало философского хладнокровия собаки, тем более в этой ситуации. Я был уверен, что по лестнице спускался не кто иной, как Фабио Комалада, жаждущий в полной мере насладиться преклонением Полин.

Желая убедиться, действительно ли волкоподобный зверь принялся за старое, я, крадучись, пошел к нему, боясь наткнуться на что-нибудь в темноте и выдать себя. Я опасался, что пес, неожиданно переменив свой нрав, лая, пойдет вслед за мной или же внезапно включат электричество и во всем доме загорится свет. Мне пришлось присесть на корточки, когда слабое мерцание свечи осветило кухню. Я последовал за ускользающей тенью, направлявшейся через гостиную к подводной каюте, где Полин спала или дожидалась своего возлюбленного. Я осторожно высунулся, спрятавшись за дверью. Узнав тайного любовника, я не мог не вздохнуть с облегчением.

Мужчина, направлявшийся к двери кабинета, был не Фабио, а Умберто Арденио Росалес, похититель зонтика и ревностный защитник своего места за столом. По какой-то труднообъяснимой причине мне казалось более допустимым, чтобы прелестями секретарши наслаждался тучный и неприятный человек, чем мучимый страстью и бессонницей писатель. Так я впервые столкнулся с низостью, присущей всем нам. По сути, у меня было достаточно оснований для того, чтобы, как всегда, остаться в стороне. Впутываться в то, что видишь, бывает довольно обременительно, и хуже всего то, что нам, оказывается, легче видеть несчастья других, чем их романы. Иными словами: так как для меня Полин была недосягаема, мне было менее обидно представлять ее принуждаемой, чем соблазненной. Я предпочел не задумываться о ее чувствах и уж тем более не стал гадать о ее сердечной склонности. Я посмотрел, как закрылась дверь, и ушел в свою комнату.

Вновь улегшись в постель, я взглянул на часы. Было уже два часа ночи, но мне совсем не хотелось спать. Прошло довольно много времени, но даже возобновленные размышления о своенравии случая не могли усыпить меня. Я подумал, что Полин сейчас, наверное, выскользнула из кровати, где храпел ее любовник, и смотрела в темноту сквозь одно из узких окошек своей каюты. Может быть, и Фабио застыл в это время у окна, остановив свой взгляд на поникших ветвях плакучей ивы, из-под которых я в тот вечер за ним наблюдал. Вполне вероятно, что Долорес и издатель тоже не спали, а может быть, даже и Антон. Я представил себе, как он, протрезвленный внезапной вспышкой сознания, лежал в кровати с открытыми глазами и сдавленной тоской грудью, не в силах понять, где находится. Наверное, эта ночь была для нас не периодом отдыха, в котором никто не нуждался, а перемирием, необходимой передышкой, как будто все – и даже я, всего лишь повар, – должны были сражаться, приняв вызов Пако, чтобы показать, на что мы способны.

Я провел несколько часов в этом приятном состоянии между сном и бодрствованием. Один раз я открыл глаза и посмотрел в окно. Небо начинало уже немного светлеть. Птицы издателя не шумели, собравшись в питомнике. В зарождающемся рассвете сосредоточилась вся напряженность этой беспокойной ночи, как в прощальной улыбке человека, с которым расстаешься навсегда.

Пятница

Издатель звал меня тихим, но настойчивым голосом, как будто ему нужно было непременно меня разбудить, но он хотел сделать это как можно мягче. В полусне я сначала подумал, что это Фарук, садовник, включил машину для стрижки газона в дальнем углу сада. Однако в действительности это рычание издавал Пако, повторяя мое имя с максимальной нежностью, на какую был способен, – его оглушительный голос не допускал никакого изменения тембра. Обычно, когда он хотел сказать что-нибудь по секрету и начинал шептать мне на ухо, я думал, что он внезапно и сильно охрип.