В тени малинового куста - Рута Юрис

Пытаясь выдавить из себя улыбку, я опять пригубила вина. Не могла же я признаться, что мои свадебные туфли, которые мы покупали вместе, спрятаны в старой тумбе на чердаке в Таганьково. Сжечь их пора. Давно пора…

А Женька продолжал:

На кладбище место для меня есть, рядом с Серафимой. Я часто прихожу туда. Руку положу на плиту надгробную, а мрамор – словно лед… И она там… но ей уже не холодно… Она ведь очень страдала, переживая со мной все мои мучения и метания. И ни разу не попрекнула… Тело мое было там, но сердце оставалось здесь, с тобой. Потому так и болит…

Я вздрогнула и… не поверила. А Женька продолжал:

– Умирать не страшно, страшно, что Фимочка останется одна. Бабушки в пансионате, в Калифорнии, но за ними самими нужен уход, they both already lost their minds, – вдруг перешел он на английский, но тут же извинился: – Прости, обе впали в маразм. Я их проживание оплатил за три года вперед, на всякий случай. А мне, знаешь, мне ведь совсем недолго осталось…

Он смотрел куда-то поверх меня, словно увидел что-то такое, чего мне не понять.

Чтобы скрыть неловкость момента, я опять отпила из бокала и, поставив его на стол, спросила как можно спокойнее:

– Когда у вас вылет? – но тут же опомнилась. – Господи, что я говорю! Ты ведь продал дом! Словно пуповину перерезал! Зачем? Мог бы вернуться…

– Зачем? Я там хочу лежать, рядом с ней.

– Но здесь, в Матвейково, твой отец.

– Была эксгумация. Мы его кремировали, и я получил разрешение на вывоз урны. Так мама просила.

– Но дом… дом?

Женька ответил вопросом на вопрос:

– Ты приедешь в Домодедово?

– Не знаю. Вызови мне такси, пожалуйста. Я без машины.

– Подожди! Я прилетел сюда, чтобы покаяться и попросить прощения. Я умереть без твоего прощения боюсь. И я еще не все сказал тебе.

Я не могла скрыть своего удивления. Что еще есть, чего я не знаю? Или я вообще ничего не знаю?

Писательница… Ну, просто роман пиши. Смех!

Рыдать хочется.

Мне вдруг стало душно в неживой кондиционированной прохладе ресторанного зала. В висках стучали тысячи молоточков.

– Знаешь, – Женька смотрел мне прямо в глаза, – я ведь видел тебя тогда в Нью-Йорке, осенью семьдесят девятого. Ты хотела зайти в наш магазин.

– Там было много магазинов, – проговорилась я.

– Вспомни, «Маркусевич и брат. Русский хлеб». Почему ты сказала, что не была в Нью-Йорке?

– А почему я должна тебе исповедоваться? На священника ты не тянешь.

Он опять взял мою руку, но сжал крепко и не отпустил.

О, Господи! Перед моим мысленным взором встала витрина: самовар, бублики, каравай на салфетке. Табличка на двери: «Closed» – закрыто. И чей-то взгляд сквозь пластинки жалюзи. Значит, это был Женька, я нашла его в этом чужом сумасшедшем городе… Нашла и потеряла уже навсегда.

– Ты искала меня? Я видел тебя сквозь жалюзи. Это было как удар молнии – ты в Нью-Йорке, и ты нашла меня! Я выхватил из-под кровати свой рюкзак и спустился на первый этаж. Там была Симочка, она тоже видела тебя и закрыла магазин. Она легла на пол, перегородив мне выход. А когда ты уехала на такси, ей стало плохо и пришлось вызывать службу спасения. Я испугался, подумав, что она может потерять ребенка… Фиму, мою девочку… Трус я и предатель. Жить с этим очень тяжело, так тяжело, что больше не могу…

– А если бы она не задержала тебя?

Он ответил не сразу, тяжело вздохнул:

– Если… Мне было очень плохо тогда, но перешагнуть через нее я не смог. А мне так хотелось бежать, чтобы догнать такси, на котором ты уехала. Но номер машины я запомнил, послал своего помощника, Матвея, и уже через два часа знал, где вы остановились.Букет в отель тебе прислал я. Извини, васильков в это время в Нью-Йорке не купишь.

Я раскрыла сумочку и вытащила заламинированный цветок из того букета. Он все эти годы лежал у меня в потайном кармашке на дне сумки. Женька взял кусочек пластика, повертел в пальцах, потом вернул мне с вопросом:

– Ты приедешь в аэропорт?

– Не знаю, – повторила я, – вызови такси, пожалуйста. Я без машины.

Я не могла продолжать разговор, это стало казаться бессмысленным. Он струсил тогда. И сердце его не со мной, и мысли только о том, как он рядом с ней на кладбище лежать будет.

Мне не хватало воздуха, к горлу вдруг подступила тошнота. Даже мертвая, Серафима была мне неприятна. С трудом взяв себя в руки, я мысленно сказала: «Прости меня, Симка!», поднялась, и пошла к выходу. Женька бросился за мной, пытаясь удержать, но я высвободила руку и торопливо покинула ресторан. Он вышел на улицу вместе со мной и взмахнул рукой, подзывая свободное такси.

Но в этот момент, подрезав подъезжающую машину, из августовских сумерек выскочил мой желтый кабриолет, за рулем сидел Леша. Он быстро вышел, оттеснил Женьку и открыл мне дверцу машины. Я даже не успела сказать «до свидания», как Леша рванул с места, на ходу поднимая крышу кабриолета. А я уткнулась в бардачок и зарыдала. Даже не помню, как мы ехали. Очнулась я уже в постели.

Когда я проснулась утром, то долго не открывала глаза. За окном шелестел уже совсем по-осеннему грустный дождь. За завтраком муж сказал, что всю ночь я бредила.

– Вот такие сказки, – закончила я свой рассказ притихшему Митяю.

– А что было в той записке, которую ты оставила Лехе в отеле? – спросил Митяй.

Шершавым, прилипающим к небу языком я прошелестела: «Я очень люблю тебя, но если я не вернусь к ночи, не ищи меня, я остаюсь в Нью-Йорке».

– Да-а-а... Я всегда знал, что ты – авантюристка, но чтоб так...

– Не знаю, что Леша с этой запиской сделал, но он ни разу в жизни не попрекнул меня. С комплексом вины не очень сладко живется.

– Леху тебе точно Бог послал, – покивал Митька.

Я закрыла лицо руками и всхлипнула.

– Что мне делать, Митяй?

Глава 5. Август 1991 г

– Нет, одним чаем тут не обойдешся, – Митяй поднялся и направился к своей машине.

Когда я вернулась с террасы, на столе стояла бутылочка Бейлиса и два пластиковых стакана.

Митяй протянул мне стаканчик:

– А теперь послушай меня, мадам писательница. Ты ведь тоже многого не знаешь, но видно пришло тебе время обо всем узнать…

Честно сказать, я не была уверена, нужны ли мне эти покрытые пылью времени новости. Я закрыла глаза и тихо сказала:

– Говори, не томи... Чего я не знаю?

– Ты помнишь то лето, когда в первый раз Алла прилетала из Монреаля?

Еще бы я не помнила! Словно вчера это было. Отпуск, как известно, пролетает одним днем. Фук – и нет его. Вот и Алла побыла в Москве вроде бы совсем недолго и собралась уезжать.

Было раннее августовское воскресное утро. Мы собрались тремя семьями на свое заветное место на Москве-реке. Оставили свои Жигули-копейки у знакомых в соседнем селе Иславском и двинулись в путь по краю неглубокого овражка на опушке леса.

В былые годы на его склоне после дождя можно было набрать небольшую корзинку белых и подосиновиков, но в то засушливое и жаркое лето склон овражка превратился в серый блестящий камень, с выступающими корнями берез и елей. Иногда среди пожухлой травы попадались мумифицировавшиеся на солнце сыроежки и лисички. Ноги скользили по засохшей траве и иногда, не удержавшись, я съезжала одной ногой на дно овражка, где оставалась хоть какая-то влага. Хрустел под ногами огуречник. Мотнув своей кудрявой белой головой, он распространял приторно-сладкий запах, вспугивая целое облачко августовских мушек, лакомящихся настоянным как хорошее вино нектаром.

Поле, по краю которого мы шли, было подернуто серебристым туманом, но поднимающееся солнце постепенно выжигало его, делая похожим на обрывки ваты. Ребятишки болтались под ногами и Митька, на правах старшего, скомандовал: «Дети и собаки – вперед!»

Наши с Аллой сыновья захихикали, а Митькина дочка сломала березовую веточку и пошла впереди, играя с отцовским псом. Климка залился радостным лаем от знакомой команды и побежал первым по хорошо известной ему дороге. Девочка шла и шла следом за ним, и лишь когда дорожка делала изгиб, оборачивалась к отцу и спрашивала кивком головы: куда дальше?

– Клим, веди!

Климка делал несколько восторженных прыжков, и мы устремлялись за ним. Тропинка привела нас на высокий берег Москвы-реки, делающей петлю в этом месте. На нашем берегу был чудесный песчаный пляж, песочек на нем мелкий и светлый. На высоком берегу – только сосны. Под ногами иголки вперемежку с песком. Мы с визгом съехали по покрытому сосновой хвоей склону к небольшому заливу. А Клим уже носился по мелководью с восторженным лаем и какой-то палкой в зубах. Здесь, в прогретом солнышком мелководье, из-под ног прыскали в разные стороны верхоплавки. Привязанная у берега старая облупившаяся лодка скрипела и звякала цепью, намотанной на вбитый кол. В кустах стояла сараюшка, принадлежавшая местному лодочнику. По выходным он катал отдыхающих с пляжа у Николиной горы, который расположен ниже по течению. Остро пахло влажным речным песком и тиной.

Дети принялись строить какую-то крепость у края воды, наши мужчины занялись шашлыками, причмокивая и поливая их белым сухим вином, а мы с Аллой и Митькиной женой Светой болтали о всяких женских пустяках.