В тени малинового куста - Рута Юрис

Я увидела его издалека. Он был в джемпере и джинсах. На куртке, которую он держал на коленях, лежал букет васильков. Я подошла и встала рядом. Но Женька так был погружен в свои мысли, что не сразу заметил меня. Тихо я присела рядом на ступеньки.

Женька очнулся от мучивших его дум и повернулся ко мне.

Лицо его было одутловато, а глаза потеряли прежнюю синеву и стали серыми, словно выцвели на солнце.

– Привет… Я в Париже… – просто сказала я.

– Привет, – тяжело выдохнул он, словно и не рад был моему появлению.

– Я здесь, Женька, я здесь…

– Это тебе! – протянул он васильки.

– Жень, значит, ты ничего не забыл?

– Я не мог забыть об этом все тридцать лет. Потому что дурак набитый!

– Так почему же ты ни разу не появился в моей жизни за это время?

– Давай поднимемся на верхнюю смотровую площадку? – предложил он, не ответив на вопрос.

Он сказал этот таким тоном, что мне стало не по себе, у меня возникло ощущение, что он задумал что-то страшное. Я попыталась представить эту его задумку и вздрогнула.

– А где Фима? – спросила я и тут же поняла, что сморозила глупость.

– Фима? Нет Фимы больше! Ушла Фима.

– Как нет? – ужаснулась я.

– А вот так. Мы приехали в Париж, и она умчалась гулять. Она хорошо знает город, я и не волновался. Пришла поздно, поцеловала меня, я как раз собирался ложиться спать. А утром я нашел письмо. Она сдала свой билет на круизный лайнер и купила билет на самолет. Написала, что видит, что мне она больше мне не нужна и просит ее не искать и не беспокоить. Если нужен ей буду, сама меня найдет… А я в октябре хотел сделать ее генеральным директором. Мне тяжело уже самому все дела вести. Так она и об этом написала, – ненавижу, мол, ваш хлеб бородинский, и компания мне твоя не нужна. Жених, видите ли, у нее богатый! Гостиницу имеет в Майами. Квартиру свою на Манхеттене сдала, Йель бросила. Замуж выходит и уезжает к мужу. Противно ей находиться в одной каюте с предателем и страдальцем. Она посчитала меня предателем по отношению к Серафиме.

– Да-а, дела… – я не нашлась, что еще сказать.

– Еще написала, что простить мне не может, что покойную мать на тебя так быстро променял. За что боролся… Ириш, давай бросим все и уедем ко мне в Нью-Йорк! Я не бедный человек, ты не будешь ни в чем нуждаться, вот два билета без числа до Нью-Йорка, – он вытащил из бумажника бланки билетов.

Я подошла к перилам смотровой площадки и посмотрела на восток. Туда, где за горами, за долами грустит и ждет меня мой малиновый куст, под которым я была всю жизнь так счастлива. Разве я могу променять его на жизнь в Нью-Йорке?

– Если ты ждешь ответа, то я говорю тебе – нет. Забудь об этом. Я простила тебя, но… нет! У меня завтра поезд в тринадцать тридцать. И это все.

…Огромный черный зонт распластался над нами, словно намокшая птица. Я стояла, уткнувшись носом как раз туда, где у мужчины обычно находится узел галстука. Но рубаха Женьки была расстегнута, и я все вдыхала и вдыхала такой забытый запах... Чужой запах.

Мне страшно было оторваться от него. Я знала, что не увижу его больше никогда в жизни.

– Дай мне твою запонку! – попросила я Женьку.

– Зачем?

– Я положу ее в косметичку, чтобы ты всегда был со мной.

Женька вытащил запонку и протянул ее мне.

Но в этот момент поезд дал прощальный гудок, я вздрогнула и запонка, выпав из моих рук, быстро покатилась к краю платформы и упала на рельсы.

– Мадмуазель, поторопитесь! – окликнул меня стюард.

Я, не поднимая глаз, поцеловала Женьку и, развернувшись на каблуках, быстро вскочила в вагон...

Там было шумно. Стучали двери купе, прошуршала накрахмаленными юбками монахиня с четками и небольшим саквояжем в руках. Хныкал ребенок... Обычная дорожная суета.

Я открыла дверь своего купе. Подружка позаботилась – купе было одноместным. Этот уютный закуток должен был перенести меня далеко на юг. Я закрыла дверь и бессильно опустилась на мягкий велюровый диван. Через несколько часов я окажусь на Лазурном берегу.

Я представила себе уютный пляж, куда ведет старая скрипучая калитка в конце стены, увитой хмелем, который добавляет в пиво старый Патрик. Патрик – такая же знаменитость, как и сама крошечная уютная вилла.

Вагон тронулся так мягко, что, копаясь в своей сумочке в поисках пудреницы, я не сразу поняла, что поезд уже скользит по рельсам. Но так бесшумно и мягко, что чуть-чуть закружилась голова.

И когда я взглянула в окно, то только и успела проводить взглядом уплывающий перрон, на котором несколько человек махали вслед уходящему поезду.

Перрон оборвался как-то неожиданно, мелькнула стена вокзала с огромным циферблатом настенных часов, кажущихся под моросящим дождиком заплаканным глазом.

Дождь рисовал на вагонном стекле какие-то непонятные знаки, которые складывались в тарабарские слова, рисовал то пейзажи, то абстрактные картины, и за этим разрисованным стеклом таял в тумане такой любимый город с его прекрасными улицами, бульварами и площадями. Вот мелькнула среди домов размытая туманом ажурная конструкция Эйфелевой башни.

А город медленно уплывал за окном, постепенно становясь полупрозрачным видением. Туманно-дождевая дымка накрыла его серебристой органзой.

Как приятно прижиматься горячим лбом к прохладному стеклу вагонного окна! И было совсем непонятно, то ли на стекле дождик рисует свои картинки, то ли это мои слезы пишут и пишут одно и то же слово: « Прощай... Прощай? Прощай!!!»

Уже вечером мы ужинали в просторной столовой виллы, увешанной портретами предков. Нам прислуживал старый Патрик.

Я ждала, когда он подойдет ко мне. Патрик говорил по-английски, и я должна была условиться с ним о выходе в море на катере. Он сказал, что будет завтра в шесть утра ждать меня на пляже у скрипучей калитки.

Море слегка штормило. Патрик привязал мой альбом к большому камню и крепко обмотал бечевой. Потом протянул его мне: «Бросай!»

Но камень сам выскользнул из моих рук в морскую пучину: «Плюм»…

…И я проснулась у себя дома в Москве. На календаре 28 сентября. Пора встречать мужа.

P.S. В середине ноября в мою дверь позвонил темнокожий курьер из Американского посольства.

Он принес бежевый конверт, со штемпелем посольства США в Москве.

Я полезла в кошелек, зная, что у меня там 50 долларов, и протянула их курьеру.

Несколько удивленный такими чаевыми, он приподнял фуражку и проговорил бархатистым басом: «Thank you, ma’аm».

Закрыв за посыльным дверь, я поспешила вскрыть конверт.

Внутри оказался сложенный пополам лист.

Посередине по-русски было напечатано:

Китаев Евгений Алексеевич скончался 30 сентября 2003 года в York Presbyterian Hospital Center, после тяжелой и продолжительной болезни. Погребен на кладбище в г. Сан-Диего, штат Калифорния, рядом с женой, погибшей в теракте 11 сентября 2001 г.

Письмо было подписано чернилами от руки

Serafima Kitaeff

Следом за листом выпало яркое фото. На фоне статуи Свободы стоял Женька между своими Серафимами.У всех троих в руках связки воздушных шаров, а у маленькой Фимы еще и розовая сахарная вата на палочке. Они смеялись. Такого счастливого Женьку я не видела никогда.

Я перевернула фото. Там Фиминой детской рукой было написано «1989 Daddy's birthday».

Следом за фото из пакета выпали Женькины четки. Приглядевшись, я узнала те рябиновые бусы, которые бесследно исчезли много лет назад со стены, куда мы повесили их сушить.

Просто оглянись, уходя…

2001 – 05.04.2011. Москва. ©