В тени малинового куста - Рута Юрис

– Моисей взял меня к себе заместителем, сам-то уж старый, да после концлагеря ноги стали отниматься… Ну, я курсы специальные окончил. Стал заниматься закупками сырья. Сменил управляющего, кого-то уволил, кого-то нового взял. Дела пошли еще лучше, смог свой счет в банке открыть. Это хороший бизнес. Странно, конечно, сначала было, но со временем привык. Потом Фима родилась, дом свой купили. У меня сейчас шесть магазинов и офис на Манхеттене. Понимаешь, у меня здесь всего этого не было бы. Закончил бы свой МАИ и протирал штаны в какой-нибудь конторе.

Избитая фраза. Я улыбнулась. У него был такой странный акцент. Американо-еврейский. У чистопородного русского Женьки – такой акцент! Словно его кто-то дублирует.

– Ты что смеешься? – спросил Женька.

– Жень, ты разучился говорить по-русски.

– Это жизнь меня разучила, дорогая!

Он никогда не называл меня так. Я собралась с духом и сделала ему комплимент:

– А Фима-то копия ты, только чернявая, как мать.

Он гордо улыбнулся. Обнял Фиму за плечи: «Моя доченька!» Фима натянуто улыбнулась, стараясь не смотреть на меня. Так он Серафиму обнимал тридцать лет назад, в то далекое жаркое лето семьдесят второго года.

А я почему-то вспомнила как подташнивало меня тогда в Нью-Йорке рядом с обедающими на скамейке китайцами.

Я вздрогнула от неожиданного воспоминания.

А я-то, дурочка, беременная собиралась к нему бежать! Ну и что ж, что не знала? Осталась бы одна на улице и даже мой комитетчик Леша ничем бы мне не помог – если вообще захотел бы после всего этого помогать.

– Да, – сказал он, глядя на дочь с любовью, – сейчас чернявенькая, но когда родилась, кудряшки были золотисто-розовые – чистый ангелочек, поэтому и назвали тоже Серафимой. Это она годам к пяти темнеть начала. Они с матерью обожали друг друга. Сима и звала ее my Аngel – мой ангел.

Сима-Серафима… Фимочка. Фимка.

– Вы летите прямо в Нью-Йорк?

– Нет. Такой перелет мне теперь не по здоровью, мы и сюда с пересадками добирались. Люфтганзой – достойная компания. Мы сейчас до Амстердама, там возьму машину напрокат и прогуляемся по Европе: Кельн, Вена, Париж, Канн и Марсель. А из Марселя уже домой на круизном лайнере. Фимочка так хочет. В Париже немного задержимся, через год там будет выставка, я должен оставить заявку на участие. Кстати, как тебе Париж?

«Господи! Какой Париж!» – чуть не заплакала я. Он что, ничего не понимает? Не слышит, как бьется мое обиженное сердце? Или просто не хочет слышать?

«Уже домой», «Фимочка так хочет»! Женька сидел рядом, но его не было здесь. Он был где-то далеко, на Манхеттене, в своем офисе. Да и то сказать, тридцать лет он прожил там. Тридцать лет! Как одна минута.

Я закрыла глаза и будто услышала шум Нью-Йорка в ту последнюю ночь перед нашим отлетом домой. Так явственно услышала, что захотелось заткнуть уши. Кровь прилила к моим щекам. Я уже не знала, рада ли Женькиному приезду…

Тридцать лет! Целая жизнь. И у каждого – своя. Кто сидит напротив меня? Друг детства? Первая любовь? Фантом, перелетевший через океан? Нет, это мой сбежавший жених. Вальяжно так сидит и складно вещает. И костюм дорогой, темно-синий с искоркой. Дорогая рубаха, запонки золотые с брильянтами. Жених! Словно свататься прилетел… «Бояре, а мы к вам пришли!»

Встать и уйти? И сказать ему по-английски: «The end, sir»?

Но в самой глубине моего сердца что-то пульсировало на тоненькой ниточке. Что держит меня рядом с этим человеком? Любовь, омытая слезами и пропахшая нафталином? Боязнь обидеть Женьку?

А он ведь тогда не побоялся. Бросил институт, дом, Родину свою бросил. Да что там Родина? Он бросил меня! Этого одного уже достаточно.

Это было давно.

Это было вчера .

Женька все говорил и говорил, не спрашивая меня ни о чем. Я ждала и боялась его вопросов. Зря. Похоже, он и не собирался ни о чем меня расспрашивать. Он вытащил сигару, но, перехватив взгляд дочери, убрал ее обратно в карман.

– Знаешь, я клятву свою нарушил…

– Мне ли не знать, – я горько усмехнулась.

– Я не об этом…

– Не об этом – о чем? – я начинала злиться.

– Не о свадьбе нашей.

Фима захлопнула книжку и напряглась.

– Я, когда уезжал из Таганьково, сам себе поклялся, что никогда туда не вернусь. Не хотел тебе говорить, но молчать сил нет. Позапрошлую ночь я был в Таганьково, приезжал попрощаться с проданным домом, клятву свою нарушил. Целый час курил Беломор, облокотившись на покосившуюся калитку. Пока шофер не окликнул меня, сказал, что уже светает.

– Папа! Как ты мог? Ты маме обещал! – голос у Фимы дрожал.

Женька, мельком взглянув на дочь, замолк.

– А я вот больной совсем стал, – продолжил он через несколько секунд, тяжело вздыхая, – два раза шунтирование делал. У меня страховка хорошая, обошлось не так дорого… Знаешь, Фима – единственное, что держит меня в этой жизни, – он нежно посмотрел на дочь. – Ей двадцать три в апреле стукнуло. В Йельском университете учится, на актерском отделении, чтобы Симочкину мечту исполнить.

– А почему Серафима не прилетела? Зазналась? – не сдержала я свой острый язык.

Женька умолк, словно тень на лицо упала.

Ведь сто раз давала себе слово, лишнего не болтать! Этот вопрос мне нельзя было задавать, и не задать его я тоже не могла. Серафима ведь имела право просто отказаться от поездки, может, она раз и навсегда вычеркнула из жизни и Москву, и тем более, меня. А дочку вместе с отцом отправила, чтоб приглядывала. Нет, не так. Чтоб шпионила и представила полный отчет. С подписью и печатью.

Тьфу! Что за мерзости в голову лезут!

Женька опять достал сигару, покрутил ее в пальцах, но столкнувшись взглядом с Фимой, раскуривать ее не стал.

– Серафима… она вначале устроилась костюмером в русский театр, – ответил после долгой паузы Женька. – Потом, когда Фимочка пошла в школу и деньги появились свободные, открыла турбюро – водила русских туристов на башни-близнецы, их только тогда построили. Рано утром, пока не повис смог, оттуда было видно весь город и залив, в котором отражается солнце и статуя Свободы.

Женька опять умолк, было заметно, что говорит он через силу.

– Жень, тебе что, плохо? Может доктора позвать? – испугалась я.

Он положил какую-то таблетку под язык и сказал: «Спасибо, не надо». Сказал таким тоном, что я поняла – этого Женьку я не знаю.

В это время нам принесли чудесное красное чилийское вино и фруктовый салат, а Фиме какой-то особенный фирменный десерт, украшенный земляникой.

Помолчав, Женька надтреснутым голосом заговорил:

– В тот день, 11-го, в 7-45 Симочка повела группу на Северную башню. Они уже были у выхода на смотровую площадку, когда… Их нашли потом, всех… Они лежали между бетонными плитами, с виду невредимые, но… ни одного живого… На опознании я увидел, что у Симочки волосы белые… Она поседела за несколько минут… Она ведь успела позвонить, но я услышал только: «Прощайте…» и связь оборвалась… Она так и лежала с телефоном в руке… Вдовец я теперь, Иришка. Совсем один… А Фима тогда сразу переехала в университетское общежитие. Конечно, там ведь молодежь...

По его щеке скатилась одинокая слеза, а я с раздражением подумала: «На жалость давит».

Мне вспомнилась давнишняя драка с Симкой, когда мы катались, сцепившись по-кошачьи в пыли деревенской улицы, и тот ее взгляд куда-то в вечность. Я не могла поверить, что Симка погибла в этом жутком теракте.

– Жень, извини, мы же о вас ничего здесь не знали...

Фима уронила голову на руки и заплакала, как маленькая. Вряд ли она знала, кто такие «мы». Наверное, мать отгораживала ее от лишней информации.

Книга, которую отшвырнула девушка, задела креманку, она упала и разбилась. Ягоды раскатились по белоснежной скатерти, оставляя яркие, словно кровяные, следы.

Женька жестом подозвал метрдотеля и, сунув ему в карман несколько сотенных купюр, попросил:

– Проводите, пожалуйста, девушку в номер и вызовите врача.

Мэтр наклонил голову в знак благодарности, взял Фиму под локоток и увел из ресторана.

«Значит у девочки те же проблемы, что были у покойной матери», – подумала я. Впрочем, меня чужие проблемы касаться не должны.

– Фима не была на опознании, но их ведь там всех фотографировали… Когда она нашла эту фотографию в моих бумагах, с ней случилась настоящая истерика... Она обожала мать, – Женька тяжело вздохнул и продолжил уже другим тоном: – Первого числа мы улетаем. Больше мы не прилетим сюда. Мне доктор после инфаркта вообще советовал всякие перелеты ограничить.

– Сюда? – у меня даже виски заломило от того, что он говорил. – Здесь твоя Родина, почему ты так говоришь – сюда?..

– Кроме тебя ничего и никого здесь для меня нет, но у тебя своя жизнь – муж, сын… Я очень рад за тебя, честно. Я ведь все книги твои прочитал. А помнишь мой рюкзак? Я его не выбросил, запрятал на антресоли в гараже. Там... галстук свадебный, помнишь?

Пытаясь выдавить из себя улыбку, я опять пригубила вина. Не могла же я признаться, что мои свадебные туфли, которые мы покупали вместе, спрятаны в старой тумбе на чердаке в Таганьково. Сжечь их пора. Давно пора…