Энтомоптер - Николай Внуков

- Владимир Августыч! - воскликнул Тошка. - Это окончательная модель, да?

- Да.

- Так о чем толковать! Надо строить этот самый... энтоптер, и дело с концом!

- Энтомоптер, - поправил его Инженер. - От греческого слова "энтомон", "насекомое". Да, мы будем строить. Но прежде я расскажу, почему придется отказаться от орнитоптера.

Дело в том, что птичье крыло - очень сложный аппарат. Именно аппарат, потому что оно состоит из множества отдельных деталей - перьев, которые находятся в непрерывном взаимодействии друг с другом. От того, как расположены перья в крыле, зависит его подъемная сила. Птица может менять подъемную силу, меняя угол наклона перьев, сдвигая их или раздвигая. Она делает это движением кожи. Кожей чувствует она и давление воздуха на крыло. Такой сложный, такой чувствительный аппарат человек пока еще не в состоянии создать.

Но природа подсказывает другой путь. Природа всегда выручает человека в трудные минуты. Надо только научиться понимать язык, на котором она говорит с нами... Антон, что такое бионика? - как всегда, неожиданно задал вопрос Инженер.

- Бионика... - повторил растерявшийся Тошка. - Бионика - это такая... Честное слово, не знаю, Владимир Августович!

- Отлично, - сказал Инженер. - Это мне уже нравится. Не знаешь - и не врешь. Молодец. Бионика - это наука, изучающая язык природы. Наука, перенимающая у природы все лучшее, что она изобрела за миллионы лет. Раньше было так: изобретет человек, скажем, локатор. Построит его. А потом глядь: локатор-то, оказывается, уже есть в природе. У летучей мыши и у дельфина. Да еще какой совершенный - на расстоянии ста метров дробинку чувствует!

Теперь инженеры начинают действовать по-другому. Сначала смотрят, есть ли это в природе, а потом пытаются перенять. Применение в технике принципов живой природы - это и есть бионика. Понятно?

И вот что говорит бионика насчет машущего полета: полет птиц, оказывается, самый сложный. Полет насекомых проще, потому что крыло у них представляет собою плоскую вибрирующую пластинку. А у птиц это поверхность с переменной площадью. Кроме того, крыло насекомого обладает самомашущим эффектом. Стрекозе, например, достаточно только один раз сократить мышцы, чтобы оттолкнуться от воздуха. Последующие два-три взмаха крыло делает автоматически, под влиянием набегающего потока воздуха. Вот почему кажется, что насекомые работают крыльями с необычайной быстротой. Однако во время этих автоматических взмахов создается подъемная сила. У птиц этого нет. А теперь посмотрите модель.

Мы осмотрели энтомоптер со всех сторон. Завели его и полюбовались, как он висит в воздухе. Потрогали все рычажки и зубчатые колесики. И опять я удивился, как точно и аккуратно все было сделано. Особенно крылья. Они были капроновые, с запрессованной внутрь жилкой из стальной тонкой проволоки. Инженер сказал, что крылья - самая ответственная часть работы, поэтому делать их будем в конце, когда у нас накопится некоторый опыт. А сейчас нужно где-нибудь добыть старую велосипедную раму - основу всего аппарата. Без этой рамы дело не двинется вперед ни на шаг, потому что на ней будут смонтированы двигатель и кронштейны для крыльев.

Потом Инженер показал нам чертежи энтомоптера и тетрадь с расчетами. Тетрадь была толстая, в голубой, как небо, обложке.

Инженер бережно перелистал ее.

- Здесь, на этих страницах, - аэродинамика вибрирующего крыла и самомашущего эффекта. Короче: здесь тайна взмаха. Четыре года работы, - сказал он.

- Значит, все уже было рассчитано до нас, да? - сказал Тошка печально. Для чего мы тогда возились с динамометром и с коромыслами? Для чего писали и считали?

- Мы уточняли данные. Вы мне здорово помогли, ребята. Без вас я, наверное, не смог бы закончить расчеты. Я рад, что познакомился с вами и что мы работаем вместе.

В тот день мы больше ничем не занимались. Сидели вокруг Инженера, разговаривали о разных интересных вещах и мечтали о том времени, когда у каждого в коридоре будет стоять свой личный энтомоптер.

6. Как мы сорвались

Город кончался у железнодорожного переезда.

За переездом начиналась "та сторона" - маслобойный завод, окруженный горными хребтами из подсолнечной шелухи, вросшие в землю пакгаузы, двери которых никогда не отпирались, автобаза и огромная свалка металлического лома.

Свалка была самым интересным местом на "той стороне". Там можно было найти все что угодно: моток проволоки, ржавую швейную машинку "Зингер", кусок толстого автомобильного стекла "триплекс" или трактор с выпуклыми литыми буквами на радиаторе: "Фордзон".

Раньше, в те свободные дни, когда нам не хотелось купаться или ломать ноги в лесу, мы пропадали на свалке.

Мы садились на железное, нагретое солнцем сиденье искалеченного "фордзона", пытались передвинуть навсегда приржавевшие к месту рычаги, ковырялись в давно умолкнувшем сердце машины, свинчивая откуда возможно тяжелые граненые гайки.

Этот "фордзон", наверное, видел начало коллективизации, и первые колхозы, и рыжебородых кулаков, и слышал предательские ночные выстрелы из обрезов.

Сейчас, замолчав навсегда, он спал железным сном в самой середине свалки, не обращая внимания ни на солнце, ни на дожди, ни на темные ночи, ни на ребят, лазавших по его ржавым ребрам.

Недалеко от "фордзона", присев на растрескавшихся покрышках, таращил выбитые фары на груды ржавого хлама жестоко измятый в какой-то катастрофе грузовичок "пикап". Борька Линевский сказал, что как раз между "фордзоном" и "пикапом" видел старый велосипед, правда без колес, но зато с седлом и рулем.

Вот за этим-то велосипедом мы и отправились в понедельник на свалку.

Сначала Тошка зашел за мной, потом мы забежали к Юрке Блинову, и уже втроем долго ждали Борьку, который спросонья одевался страшно медленно.

Мы прошли в самый конец Республиканской улицы, туда, где она упирается в Осетинскую, перебрались через железную дорогу, пролезли в известную всем мальчишкам дыру в заборе и оказались на кладбище машин. Бурьян, которым здесь все заросло, еще брызгался росой, и металлические обломки на ощупь были влажными и холодными.

Мы быстро нашли "пикап" и рядом с ним бесколесный велосипед с прямым дорожным рулем. Рама сохранилась отлично, только в нескольких местах сквозь черный, слегка помутневший лак пробилась красноватая ржавчина. Седло тоже было на месте, но от дождей и росы оно заскорузло и растрескалось и не было ни на что пригодно. Зато руль сиял благородной голубоватой хромировкой, и было удивительно, почему никто из любителей, посещавших эти места, не позарился на него.

Очистив велосипед от наслоившейся на него грязи, мы забрались в кузов "пикапа" и уселись на откидные сиденья.

Легкая тишина висела над свалкой. За садами над городом синели горы. Воздух был так прозрачен, что на крутых склонах просматривались мельчайшие трещины и снежные складки. От этого казалось, что до гор не девяносто километров, а самое большее десять.

Тошка вытащил из-за пазухи четыре яблока.

- Шамайте, ребята.

Яблоки были величиной с чайную чашку, желтые, налитые чуть кисловатым прохладным соком. Мякоть таяла во рту с нежным хрустом.

- Ваши? - спросил Юрка, отгрызая сразу половину яблока.

- Это ж "бельфлер", - усмехнулся Тошка. - А у нас в саду "бельфлера" отродясь не было.

- Чьи? - насторожился Борька Линевский.

- Левицких, - сказал Тошка.

- Это какой Левицкий, шахматист, да?

- Шахматист, - кивнул Тошка.

- Попался бы ты ему, он бы из тебя такой "бельфлер" сделал... - сказал Юрка Блинов.

- Шиш, - сказал Тошка. - Я такой ход знаю, что никогда не поймает.

- Откуда ход? - спросил Борька.

- Из сада Тольки Логунова. Через малинник.

- Там забора нет, что ли?

- Нет. Только колючая проволока в два ряда. Нырнешь под нее - и порядок.

- Сходим, ребята? - сказал Борька. - Сегодня ночью, часиков в двенадцать?

Гошка отвернулся и начал внимательно разглядывать "фордзон". Юрка потер шрам на пальце и вздохнул.

- Ну? Кто пойдет? - спросил Борька.

- Только не я, - сказал Блин. - Мне сегодня вечером никак из дому не смыться. Мы с отцом дрова пилить будем.

- Я тоже не могу, - сказал Тошка.

- Боишься?

- Никто не боится, - криво усмехнулся Тошка. - Только два раза подряд в одно и то же место не ходят. Закон.

- Закон для трусов, - сказал Борька и посмотрел на меня. - А ты пойдешь?

- Пойду, - сказал я, хотя мне не особенно хотелось. Я знал, что если приду за полночь домой, то обязательно нарвусь на скандал.

- Молодец! - сказал Борька.

Съев Тошкины яблоки, мы вылезли из "пикапа" и потащили велосипедную раму к Владимиру Августовичу.

- In optima forma![1] - сказал Инженер, осматривая раму. - Старую краску мы с нее снимем. Подшипники ведущей звездочки и педалей переберем и промоем в керосине. Юра, ты говорил, что можешь достать у отца в гараже тавот для смазки. Это реально?