Нагой человек без поклажи - Ольга Ицкова

Он слушал, разбавляя мою речь лишь редкими глубокомысленными «Ну дела-а, Грачонок» и удивленным цоканьем. А когда я наконец закончил, спросил:

– Выходной завтра? – И, дождавшись моего кивка, безапелляционно заявил, – Съездим в одно место, тут недалеко.

___

Берл разбудил меня в несусветную, должно быть, рань, когда все еще спали. Грубо потряс за плечо и, как только я открыл глаза, зашипел, прижимая свой палец к моим губам, призывая меня молчать. Мы одевались в темноте, старались двигаться как можно тише, чтобы не перебудить мужиков. И еле сдерживали смех, особенно когда Лева, недовольно ворочаясь, жалобно позвал мамочку. Берл критически осмотрел то, как я оделся, вздернул мой свитер, проверяя, надел ли я термобелье. И, цокнув языком, одобрительно кивнул.

Я не имел ни малейшего понятия о том, куда мы собираемся, но спрашивать пока не торопился. Я выбрал путь наименьшего сопротивления – просто повиноваться и надеяться на лучшее. К тому же, я был заинтригован куда больше, чем напуган. Теперь я склонен думать, что все мои опасения и попытки сторониться Берла были больше спровоцированы страхом быть осмеянным за какую-нибудь глупость, но уж никак не страхом быть подстреленным. И сейчас, наблюдая за его скупыми и уверенными движениями, я хотел лишь узнать, что ждет меня в конце пути.

Хотя, признаюсь, страх быть подстреленным ненадолго все же появился. Когда мы вышли из темной комнаты, захватив собранные еще с вечера туристические рюкзаки, и в дрожащем свете ламп в коридоре я увидел у Берла в руках ружье. Откуда оно у него, я не спрашивал, всё-таки на Шпицбергене куда подозрительнее (или, по крайней мере, глупее) не иметь ружья, чем иметь его. Я понимал, что раз мы куда-то поедем, то покинем Баренцбург и, соответственно, «зону ноль». А значит, у нас появлялся вполне реальный шанс встретить настоящего белого медведя. Хватит того, что первые дни я пугался и нарисованного на стене сувенирного магазинчика полярного мишку, что уж говорить о живом. Так что спрашивать, откуда и зачем у Берла ружье, я не стал. И все же, один вопрос у меня вырвался:

– И ты что, сможешь выстрелить в медведя? Просто убить животное? Сможешь?

Ответ Берла меня поразил. Со своей привычной кривоватой широкой ухмылкой, разрезавшей его кирпичное лицо, он насмешливо сказал:

– Я в людей стрелял, и ничего. И в медведя выстрелю, если надо будет.

Должно быть, на моем лице отразились все мои эмоции: страх, шок, отвращение. Берл на это лишь расхохотался. Громогласно, как он это умел.

– Не пугайся ты так, Грачонок. Ты бы лицо своё сейчас видел! Расслабься, это шутки у меня такие. В детстве я с отцом на кабана ходил. А тут, если тебе или мне будет грозить опасность, выстрелю, не сомневайся.

Я в нем не сомневался.

Ездить вдвоем на одном снегоходе – нельзя. Но вот он я, сидел за спиной Берла, крепко вцепившись в него немеющими от холода пальцами. Ехать с поднятым забралом – глупо, лицо обветрит. Но я подставлял щеки обжигающе холодным оплеухам. Казалось, ветер – это все, что меня окружало. Ветер, похожий на дрожащий звук виолончельной струны, поющей на надрыве, на разрыв, на последнем вздохе перед тем, как порваться.

Когда мы только сели на снегоход, мне казалось, что все вокруг – сплошная кромешная тьма. Даже когда машина взревела, и фары прорезали черноту северного воздуха, они не осветили пространство, а так и остались двумя столбами света, растворявшимися во тьме чуть впереди. Как Берл ориентировался в этой темноте, мне было решительным образом непонятно, но я не боялся. То ли доверял тому, что он хорошо знал местность, то ли его звериному чутью.

Чем больше мы удалялись от гордо возвышавшегося перед баренцбургскими общежитиями монумента «Наша цель – коммунизм», тем больше я начинал видеть сам.

Воздух вокруг меня внезапно перестал казаться непроглядно-чернильным, я начал различать снежные барханы, мимо которых мы проносились; впереди отчетливо вырисовывался рельеф горы Альхорн. Очертания Севера, окружавшего меня, медленно проступавшие сквозь туманную ночь, внезапно напрочь лишили меня дыхания. Перед нами развернулся бескрайний снежный простор, и я захлебнулся ощущением прозрения. Словно мне вернули способность видеть, которой я был лишен многие годы, и теперь я мог жадно поглощать полупрозрачную красоту мира.

Словно залитый прусской лазурью, снег расстилался синим полотном перед нами. Где-то вдали, по правую руку, равнина плавно перетекала в возвышенности фьорда, а он, в свою очередь, растворялся в темном небе.

Мы остановились спустя примерно час пути (хотя определять время было чертовски сложно) и слезли со снегохода; с непривычки у меня болели ноги. Перед нами раскинулся покрытый искрящимся льдом и увенчанный шапками снега фьорд.

– Вообще, пересекать его на снегоходах не рекомендуется, по крайней мере, не проверив толщину льда. У нас в прошлом году по весне двое норвежских туристов под лед ухнули, – сказал Берл, поднимая забрало своего шлема. Когда он выдыхал, облачка пара вырывались из его рта, и от этого его щетина покрылась тонкой изморозью. – Но сейчас тут такие холода, что глубоко должно было промерзнуть.

Я внимательно смотрел на Берла. Нельзя сказать, что я прикидывал риски, или что мне было страшно провалиться под лед. По совершенно необъяснимой мне причине это казалось нереалистичной байкой, которая с нами произойти никак не может.

– Ну что? – бросил он на меня угрюмый взгляд исподлобья. Я в ответ только пожал плечами. – Поедем и будем надеяться на лучшее, или ты боишься, Грачонок?

– А куда мы едем? – выпалил я.

– Куда-куда, – протянул Берл, – я так и знал, что ты любопытная ворона. Ну же, будь умнее, Грачонок. Скоро приедем, и ты сам все увидишь куда лучше, чем я тебе расскажу. Рассказчик, как ты мог заметить, из меня не самый знатный.

– Поехали.

Я отвернулся недостаточно быстро, чтобы не заметить довольную Берлову ухмылку, и не уверен, что мне удалось спрятать свою. На задворках сознания билась мысль, что я собственноручно подписывал контракт, в котором было прописано (и даже не самым мелким шрифтом), что выходить за границы поселка без гида и ружья строжайше запрещено. Но что такое строжайшие запреты, когда наконец получается вдохнуть воздуха, до отказа заполняя легкие; когда наконец получается распахнуть глаза не по привычке, а чтобы увидеть; когда смеешься не потому что Серега отпустил дурацкую пошлую шутку, а потому что простое и искрящееся счастье бурлит внутри, выплескиваясь наружу хохотом.

Я узнал, куда мы так долго ехали по снежной пустыне, когда Берл заглушил мотор возле странной формы стеллы, похожей на ровно стоящую Пизанскую башню. На бетонном указателе были выбиты яркие буквы «Пирамида», и второй строкой – «Pyramiden». У подножия указателя, явно обозначавшего границу поселка, стояла тачка, до верху наполненная углем.