Нагой человек без поклажи - Ольга Ицкова

Но в те дни я еще не осознал окончательно, что именно Баренцбург стал моим домом на ближайшее время, и именно с людьми, окружавшими меня там, мне нужно было учиться жить и взаимодействовать, и чем раньше, тем лучше. Конечно, теперь, спустя годы, я прощаю себе эту неосмотрительность, я был слеп – право, не только в переносном, но и в самом что ни на есть прямом смысле, жить в темноте или в серых сумерках было сложно; мне было холодно; пожалуй, мне было даже страшно. Я корю себя только за то, что потерял бесценное время.

Вечно насупленный, немного сутулый, с извечно зажатой в зубах сигаретой и хриплым смехом, Берл вызывал у меня вполне здравое чувство опасения. Он казался мне человеком того рода, с которыми мама советует не шляться по подворотням. Он никогда не сидел на месте, и если он был не в шахте, то постоянно где-то шатался, планомерно обходил Баренцбург, выбирался из поселка, каждый раз выходя пусть на шажок, но подальше. На самом деле, покидать поселок нам строго-настрого запретили, но об этом чуть позже.

А пока этот смутно напоминавший мне медведя человек стоял передо мной, засунув руки в карманы, и заявлял мне, что петь Битлз на крайнем Севере, оказывается, смешно. Мои попытки придумать колкий ответ не увенчались успехом, поэтому я только развел руками.

– Мне тоже нравятся битлы, – признался Берл, чем немало меня удивил. Мне казалось, он должен был оказаться фанатом Металлики или Мерлина Мэнсона, но выяснилось, что больше всего ему по душе были ливерпульская четверка и Queen. А затем Берл предложил мне посмотреть на моржей с телевизора.

Насколько сейчас мне естественно произносить эту фразу, настолько же абсурдной она показалась мне в первый раз. Телевизором оказалась широкая площадка над причалом, с которой открывался умопомрачительный вид на залив. Периодически прерывая свой рассказ кашлем заядлого курильщика, Берл поведал мне, что телевизор так прозвали за то, что с него можно смотреть канал Дискавери в режиме реального времени.

Мы спустились на площадку по одной из крутых лесенок, которые я обычно обходил стороной. За время нашей первой прогулки я узнал о Баренцбурге больше, чем за все время, проведенное в интернете за чтением статей.

– Сегодня не погода, а сказка, – уверенно заявил Берл. Он указал рукой на противоположный берег залива, – Видишь вон те огоньки? – Я утвердительно кивнул, ожидая, что Берл поведает мне, что это за цепочка фонарей, но он лишь удовлетворенно хмыкнул и повторил, – Сказочная погода. И видимость отличная.

– А что это за огоньки?

– Эти-то огоньки? Обозначают магистраль, которая ведет к пресному озеру по другую сторону фьорда. Оно питает весь Баренцбург водой.

Некоторое время мы молчали, и серую холодную тишину разрывал только хруст снега под ногами. Мне казалось, что на Шпицбергене снег хрустел совсем по-иному, нежели дома в Петербурге. Или дома в Омске. Воздух здесь тоже был по-своему особенный, не сравнимый с тем, чем мне приходилось дышать на материке.

– Но куда интереснее, что сегодня огоньки видно, – вновь нарушил тишину Берл.

– Почему их может быть не видно?

– Если на нас упало облако, то весь противоположный берег залива будет полностью вне зоны видимости. Привыкай, в Баренцбурге облака ходят по земле.

Та обыденность, с которой Берл произнес очередные совершенно абсурдные слова, поразила меня в самое сердце. Душа романтика, успевшая погрязнуть под тяжестью треволнений и сложностей жизни, вновь встрепенулась, услышав такое.

Я жил в месте, где облака ходят по земле, – как вам такое?

___

Нам строго-настрого запретили умирать.

По словам Арктикугольцев, умирать на Шпицбергене запрещено норвежскими законами, никаких захоронений производить тоже нельзя. Говорили, земля здесь не принимает покойников, рожает их обратно. Подобно тому, как она рожает камни в полях на материке.

Может, потому что промерзла на много метров вниз, а может, потому что местная атмосфера просто не принимала этих архетипических парадигм смерти, захоронения, упокоения. На Шпицбергене словно бы остановилось время. Благодаря совершенно особенной низкомикробной среде архипелага, разрушается и разлагается здесь все значительно дольше, чем на большой земле. Даже много лет назад покинутые дома выглядят зачастую так, словно жильцы их вышли всего пару минут назад и вот-вот должны вернуться обратно. Но все эти важные и научные факты довольно сложно удерживать в голове, и для меня важным осталось чувство, что на Шпицбергене остановилось время. По крайней мере, оно абсолютно точно потеряло то значение, которое имело для меня на материке.

И, разумеется, здесь ни в коем случае нельзя было умирать.

Выходить за пределы поселка было опасно. Непосредственно территория Баренцбурга зовется «зоной ноль», и это означает, что встретить белого медведя в черте города практически невозможно. Ну а если такое вдруг случилось бы, и животное забрело бы сюда, его моментально взяли бы под контроль. Но за пределами Баренцбурга медведей было не просто много. Их было больше, чем людей на всем архипелаге. Именно медведи были настоящими хозяевами острова. И поэтому выходить за пределы поселка без ружья и без соответствующего сопровождения нам запретили. Я уже упоминал, кажется, что для Берла закон был не писан?

Хозяевами острова считались медведи, но для меня единственным и неоспоримым хозяином промерзшей северной земли был Берл. Он и впрямь порой казался скорее медведем, чем человеком, и потому мне мнилось, что встреться мы с полярным хищником, они с Берлом, словно братья по крови, легко нашли бы общий язык. Берл стал для меня неясным олицетворением Баренцбурга. Словно негласный, избранный одной только всенародной любовью, хозяин, он выглядел настолько «своим» на острове, что мне непосильно было вообразить его в какой-то другой, более приземленной обстановке.

В каком городе он раньше жил? Где работал? Как оказался на острове? Любил ли он кого-то? Любил ли кто-нибудь его? Все эти вопросы надолго оставались для меня без ответа. Мне рассказывали многое, шепотом передавая слухи, которые грудились за спиной у этого человека. Поговаривали, он был иностранным шпионом и сбежал от правительства. Сообщали, что он убил человека, отсидел и приехал сюда начинать новую жизнь. Шептали, будто он лежал в психушке, и был настолько безнадежен, что его отпустили, не надеясь на восстановление, осознавая, что он так или иначе покончит с собой, а в итоге он сбежал сюда.

Про него рассказывали отчаянно много откровенно бредовых историй. Некоторые, конечно, претендовали на правдивость чуть больше, но верить в них у меня все равно не получалось. Для меня Берл был настолько неотъемлемой частью Баренцбурга, что мне наивно казалось, что он просто был здесь всегда.

Говорили, родиться на Шпицбергене нельзя, равно как и умереть. Но все эти «можно» и «нельзя» отходили на