Семь «шестерок» - Олег Игнатьев

Открыл ему морщинистый старик в наброшенной на плечи бабьей кофте.

— Кого тут… по ночам.

Климов показал удостоверение.

— Внук дома?

— А? — неслышаще приставил ладонь к уху старикан и тут же подхватил рукой сползающую кофту. — Наши спят.

— Посмотрим.

Собаки, услыхав хозяйский голос, разъярились еще пуще. Один из церберов метнулся от забора к Климову, и тому ничего не оставалось как спрятаться за спину старика. Он оказался в идиотском положении, но не стрелять же, черт возьми, по кобелям!

— Прочь, сатанинская сила! — замахнулся дед на свою живность и пристукнул по крыльцу ногой. — А ну, на место!

Рыча и огрызаясь, псы ретировались.

Двое из климовского прикрытия одномоментно очутились на крыльце:

— Ну что? Берем?

«В данном случае, себя за бока», — невесело подумал Климов, и тут из кухни выглянула молодая женщина. По тому, как она взглянула на него, запахивая на груди халат, он понял, что Сячин в бегах. Где угодно, только не дома. Вот кто умел чувствовать опасность.

Молодайка с ранней проседью в чернявых волосах оказалась женой Сячина. Было видно, что ее лихорадит. С первых же слов Климов понял, что она из тех забитых жен, которые не знают о своих мужьях того, что нужно знать. День пережит, и слава Богу.

Когда пригласили понятых, она села в угол кухни и, пока производили обыск, сидела, как деревенская старуха на завалинке: уронив руки и не поднимал глаз.

Забито-жалкая, безликая.

Из разговора с нею выяснилось, что утром Сячин сел в машину, забрал кое-какие вещи: куртку из болоньи голубого цвета, милицейскую фуражку, их у него было несколько, сорочку, брюки, два костюма, и уехал. Сколько она с ним живет, он всегда делал по-своему. Младший его брат куда спокойнее, покладистее что ли, а он — чуть что — хватается за кулаки.

— А как зовут брата?

— Алексей.

— Он тоже Сячин?

— Нет, Рудяк. Они по матери родные…

— Алексей Рудяк? — удивился Климов.

— Да… а вы его знаете?

— Знакомы.

Теперь все стало на свои места. Сячин в родстве с Рудяком, Файдыш — с Бицуевым. Итого, четверо. Друзья- брательники…

Во время обыска в сарае нашли ржавую обойму от «маузера», самодельный кинжал с наборной ручкой, ультракоротковолновую рацию, ножовку по металлу, компрессор кустарной работы. Сарай служил не только гаражом, но и мастерской, где перелицовывались машины. Банки с красками разных цветов стояли тут же. В одном из деревянных ящиков обнаружили краскопульт, завернутый в газету.

Гладко забетонированный пол, стены, потолок сарая, особенно ближе к дверям, — все в разноцветных набрызгах, потеках.

Климов связался по радиотелефону с Гульновым.

— Какие новости?

— Рудяк у нас.

— Обошлось без дыма? — имея в виду перестрелку, спросил он у Андрея, и тот ответил:

— Без.

— Попробуй выяснить, куда смотался Сячин?

— Так он ушел?

— В бегах.

— Сейчас займусь.

Поиски Сячина продолжались всю ночь. Утром дали на него ориентировку во всесоюзный розыск.

Глава 10

Хотя Файдыш и Рудяк содержались в разных изоляторах, оба они одинаково молчали на допросах. Точнее, молчал Файдыш, а младший брат Сячина — Рудяк нес околесицу. Вообще, нигде не мелют столько вздора, заведомой ерунды, как о кабинетах следователей. Пациенты психиатрических лечебниц — милые честняги по сравнению с уголовной нечистью. И все же Климов уже знал, что отец у Сячина был жутким алкоголиком, работал редко. Мать умерла пять лет назад, хлебнув домашних ласк с попойками и мордобоем. Видимо, еще в отрочестве Сячин пришел к мысли, что люди, даже близкие, ничтожны и порочны, что мир жесток ко всем, кто не имеет денег, власти, привилегий, и, как только представилась возможность, пошел служить в милицию. С Файдышем он был знаком давно и, выгнанный из правоохранительных органов, избрал для себя путь заведомого негодяя, решив жить по принципу: как мир — ко мне, так и я — к нему, не считаясь с проявлением добра и обращая все свое внимание лишь на насилие и зло.

Приготовившись к допросу и откладывая в сторону бумаги, которые могли понадобиться, Климов понимал, что такие типы, как Файдыш и Сячин, уяснили в жизни одно правило: надо заставить бояться себя, во что бы то ни стало, даже если придется пойти на убийство. Но решиться на это, значит, прежде всего истребить в своем сердце чувство жалости, присущее живым. Идеалом поведения становится способность делать зло и не замечать этого, как не замечают собственного дыхания, чтобы всю жизнь потом люто ненавидеть тех, кто остается самим собой. Мерзость, надругательство над человеческим достоинством, жестокость — возводятся в добродетель, становятся своеобразным «кодексом чести». Подлость, грязь, презрение к культуре, к иной жизни — вот их способ самоутверждения. Хотят быть суперменами, а превращаются в подонков, жалких тварей, трясущихся за свои шкуры, лишь только наступает час расплаты. Ведь, как ни крути, а идя на убийство, они обрекают на гибель, прежде всего, самих себя. В душе-то каждый из них знает, кто есть кто.

Когда ввели Файдыша, Климов начал допрос с того, что снова перечислил и назвал все эпизоды, фигурирующие в деле. Того, кто обходился упорным молчанием, он брал на заметку. Следующий раз на них заострит свое внимание Тимонин. А Файдыш исподволь пытался выведать, под стражей ли Рудяк и где Бицуев.

— Я требую встречи с родными.

Климов усмехнулся. Уж кому-кому, а Файдышу должно быть хорошо известно, что свидания даются только осужденным, и никогда подследственным.

Против обыкновения, сегодня Файдыш начал говорить. Он отвечал невозмутимо-подробно, с той небрежной заносчивостью, словно его поступки можно истолковать как-то иначе, в его пользу, а не наоборот. Впрочем, человек сам выбирает линию поведения, когда намерен от чего-то отрешиться. Может, на его месте Климов сделал бы то же самое. Никто себя не знает до конца.

— Какого цвета «Жигули» у Сячина?

— Темно-зеленые.

— А «вальтер» где он приобрел?

— В глаза не видел.

— Ой ли?

На Климова смотрели серые колючие глаза.

— Ну, ладно. Пойдем дальше.

По всей видимости, Файдыш будет финтить до тех пор, пока не задержан Бицуев. А до этого придется расставлять ловушки впрок. Если из банды выкалывается один из сообщников, что-то тут нечисто. Думать, что Бицуева отпустили подобру-поздорову, наивно и глупо. Не для того посвящают в тайны, чтобы отпускать от себя. На этот раз в комнатушке Бицуева был найден фотоаппарат и куча фотоснимков, на которых были запечатлены многие работники милиции. Климов нашел и свое изображение. В разных ракурсах и разным планом. Вот он выходит из управления, вот садится в «Жигули», вот переходит улицу.

Файдыш сделал вид, что ничего о фотографиях не знает.

— Вы что, с братом поссорились?

—. Зачем?

— Вам лучше знать.

— Фигня, начальник. Мы с ним кореша.

— Невесту его видели?

— Ни разу!

Ответ прозвучал с такой поспешностью, что и сомнения не оставалось: Файдыш к этому вопросу был готов.

Еще одна пометка в протоколе.

Пытаясь сохранить насмешку в голосе, проговорил раздельно:

— Ни разу в жизни, ясно?

— Ясно.

— Вот и хок-кей.

Закинув ногу на ногу, сцепил худые пальцы на колене.

Климов не мог не почувствовать, что за уверенным тоном и небрежно-смиренным кивком, выражающим полное согласие, таится такая дремучая злоба, что попадись он Файдышу на воле, тот бы себя превзошел в жестокости, лишь бы расквитаться за свою наигранную кротость.

Нарочито медленно, чтобы привлечь внимание, Климов выдвинул ящик стола, достал и повертел в руке конверт с анонимным посланием.

Файдыш растянул свой рот, осклабился.

— Заело, да? Не бери в голову!

Смех у него был неприятный, иногда клокочущий, сипяще-булькающий, а иной раз металлически-скребущий, как железом по стеклу. Хотелось, чтобы он заткнулся.