С сердцем не в ладу - Буало-Нарсежак

Буало-Нарсежак

С сердцем не в ладу

Глава 1

— Я убью его, вот увидишь, кончится этим!

Она остановилась у окна и невидящим взглядом посмотрела на море. Лепра мучился со своим галстуком. Он видел ее отражение в зеркале и уже желал ее. Это было как болезнь, и никакие объятия не приносили облегчения. Под легкой тканью белого плиссированного платья четко прорисовывалось ее тело. Лепра нервничал. Он выругался, посылая ко всем чертям галстук, а заодно и концерт…

— Пошли, Жанно, — сказала Ева. — Дай-ка сюда галстук. Ты хуже ребенка, ей-богу. Впрочем, ты и есть мой ребенок.

Ева стояла перед ним, подняв руки, и его взгляд медленно погружался в светлые глаза любовницы. Ему хотелось сказать ей: «Не думай больше о нем… Подумай чуточку обо мне!» Но она продолжала спокойно говорить, пока ее пальцы колдовали над безупречным узлом галстука.

— Я убью его. Он этого заслуживает.

Лепра знал, что должен поддакивать, выслушивать все ее жалобы, знакомые на память, и сочувственно кивать. Она любила его потому, что он был безупречным пажом.

— Я его только что видела. Он обнимал малышку Брунштейн, а потом имел наглость утверждать, что это неправда. Врет и не краснеет. Ах, меня от него тошнит!

Ее светлые глаза посерели.

— Люблю предгрозовое небо, — пробормотал он, пытаясь шутить, чтобы скрыть волнение.

Но ее переполняла злость. Она была со своей ненавистью наедине. Лепра не в счет.

— Я влепила ему пощечину. Он, естественно, ответил мне тем же и сил не пожалел.

— Но ведь он изменяет тебе не впервые, — осмелился заметить Лепра.

— Да пусть изменяет! — вскричала она. — Плевать мне на это! Но имей мужество в этом признаться! Вот чего я не прощу. Он меня обманывал все двадцать лет. Мы еще не поженились, а он уже мне лгал. Бывало, он сюсюкал: «Ты у меня одна-единственная, ты самая любимая» — и тут же шел спать с первой встречной девкой.

Ева отстранилась от Лепра, словно само прикосновение к мужчине в эту минуту внушало ей ужас. Она смотрела на своего любовника с враждебной подозрительностью.

— Ложь меня убивает. Может, я и не воплощение добродетели, но лгать не умею. Став твоей любовницей, я ему во всем призналась в тот же вечер. Но вас, мужчин, уничтожает именно правда. Вы хотите, чтобы любовь была приятным приключением. Приключение вам интереснее самой женщины.

Лепра одернул костюм, поправил манжеты, осмотрел себя в зеркале.

— Успокойся, — сказала она, — ты неотразим. Женщины будут смотреть только на тебя. Какие же мы дуры!

Он привлек ее к себе, скользнув рукой в вырез платья, погладил по спине, тихонько, кончиками пальцев.

— Я, по крайней мере, тебе не изменяю, — прошептал он.

— Почем я знаю?

— Как это? — произнес он, разыгрывая обиду и удивление.

Она приникла щекой к его груди.

— Нет, — сказала она, — тебе я верю. Я отлично чувствую мужчин!

И снова Лепра пронзила нелепая, необъяснимая боль. Он затаил дыхание.

— Ева, — прошептал он. — Ева, мне плохо.

Она повернула голову — от ее коротко стриженных волос исходил запах травы, смятого цветка.

— Почему тебе плохо, дорогой?

Он молчал. Он оскорбил бы ее, спросив, сколько мужчин у нее было до него. Он даже не ревновал. Ведь ей никогда не понять, что женщину любишь вместе с ее прошлым, с ее детством. Продолжая машинально поглаживать Еву по плечу, он думал: «Ей сорок пять, мне тридцать. Через пятнадцать лет ей будет шестьдесят. А мне…» Он закрыл глаза. Он привык за прошедшие полгода, с самого начала их близости, ощущать, как внезапно на глаза наворачиваются непонятные обжигающие слезы, вызывавшие головокружение, дурноту, тревогу. Любовь без будущего — вот что он держал в своих объятиях.

— Ты это сейчас сказала всерьез? — спросил он.

— Что?

— Насчет своего мужа…

— Да, — сказала она. — Был бы у меня под рукой револьвер, любое оружие… да, я бы его убила.

— Но на трезвую голову…

— На трезвую голову — не знаю… Не думаю… Как только начинаю размышлять, мне становится его жалко.

Вот он, вечный его страх, от которого бешено колотится сердце. Голос Лепра звучал глухо, когда он спросил:

— Ты уверена, что эта жалость… что эта жалость — не любовь, остатки любви?

Про себя он заклинал ее: «Боже, только не говори: „Да, возможно, это все еще любовь“!» Тем не менее упорствовал с подчеркнутым благодушием:

— Знаешь, я бы счел это вполне естественным. Мы же не животные.

Она высвободилась из его объятий и снова взглянула на море. По фарватеру медленно двигался танкер. В эти сумрачные, серые часы вода освещала лица снизу, словно снег.

— Нет, — произнесла она. — Я его ненавижу. Я восхищаюсь его талантом, силой, умом. Он создал меня. Но я его ненавижу.

Лепра, сжавшись от боли, не отставал:

— Может, он заставляет тебя страдать, потому что ты сама его довела?

— Я? Как бы не так. Я всегда была готова все ему простить. Скажи он: «Меня соблазнили, и я не устоял», я любила бы его по-прежнему. Так ведь нет! Но он вдобавок пытается разыгрывать благородного героя. Ему мало того, что он у нас гений. Ему еще понадобилось доказать себе, что у него есть сердце. И я оказывалась во всем виноватой. Я, видишь ли, его не понимала. Я была надменной, властной… Подлый лжец!

От этих упреков Лепра почему-то почувствовал себя неловко. Еще немного, и ему захочется защитить ее мужа.

— Но, однако… — начал он.

— Не надо, — прервала она. — Иди ко мне. Поцелуй меня, Жан.

Поцелуй также причинил ему боль. Склонившись над ее волшебно свежим ртом, Лепра вообразил, сколько же губ, языков, зубов уже трепетали от этого нежного прикосновения. Он качался, как дерево под ветром. Он ощущал себя деревом. Кровь шумела и волновалась, как листва. Под веками вращалось солнце. А где-то, в потайном уголке его сознания, голос твердил: «Плоть всегда нова. У тела нет памяти. Тело невинно… тело… тело…»

У него перехватило дыхание, и он выпрямился. Ева, все так же подняв к нему лицо, не сомкнула губ. Ее помада размазалась по подбородку кровавым пятном. Она была бледна, отрешена, словно умерла у него в объятиях. А он был счастлив боязливым и печальным счастьем.

— Я тоже, — сказал он, — я тоже его ненавижу.

Они посмотрели друг на друга. Черные глаза. Зеленые глаза. В зрачках Жана загорелись первые вечерние огоньки. Он приник к ее лицу.

— Ева, — произнес он. — Любовь моя… горе мое…

Его распирало от слов, которые он не осмеливался произнести. Он хотел бы сейчас выложить ей все о своих слабостях. Хотел бы, чтобы она все узнала о нем, но чувствовал, что чрезмерная близость может погубить любовь. Сдержанность — тоже ложь?

— Мука моя… — сказал он и заметил уже веселее: — Смотри, уже восемь. Через час концерт, надо выходить. Ты останешься в этом платье?

Ева вдруг улыбнулась. Она уже забыла о своем муже, а может, и о любовнике. Теперь у нее было совсем другое выражение лица, как у тех деревянных дев, венчавших нос старинных кораблей. Она готовилась петь. Ева уже завораживала публику своим грудным голосом, «переворачивающим души и сердца», как любил повторять Лепра. Она выводила припев своей новой песни «Вот и ноябрь».

— Ладно, — решила она. — Останусь в этом платье.

— Ты в нем, как гризетка.

— Вот и прекрасно!

Одним взмахом карандаша, даже не посмотревшись в зеркало, она нарисовала себе тонкогубый ротик, ставший уже знаменитым. Карикатуристы на все лады повторяли: ломаная линия губ, две черточки — ямочки на щеках, легкий мазок, намечающий нос (настоящая парижанка), и тяжелые мрачные глаза под полуприкрытыми веками. Эта картинка возникала повсюду: на стенах, в газетах. Она, должно быть, уже преследовала моряков, заключенных, школьников. Не избежал этой участи и Лепра.

— А эта Брунштейн, — сказала Ева, — просто потаскушка.

— Будь справедливой, детка. Твой муж имеет право…

— О! Я понимаю его игру. Он хочет меня уничтожить, вот и все. Он напишет для нее одну песню, вторую… Ты не знаешь публику. Достаточно, чтобы проскочила одна песня, как пройдут и все остальные. Она станет звездой. Ей двадцать три года. Рожа торговки, но она умеет себя подать. А я стану знаменитой старушкой. Обо мне будут вспоминать на официальных церемониях. Повесят крест. И все кончится. И ты тоже кончишься. Разве что согласишься аккомпанировать этой шлюхе.

Лепра привык к сменам ее настроения.

— Подожди, милая. Я тебе не враг. Ты что, правда думаешь, что я мог бы тебя бросить?

Она рассмеялась, но смех этот внезапно превратился в хриплый стон.

— Ты мужчина, — сказала она.

Он раздраженно пожал плечами:

— Я тоже начну писать песни. Подумаешь, какое дело!

— Дурачок! Для этого надо быть человеком из народа. А ты посмотри на себя! — Она схватила его за запястье и потащила к зеркалу. — Ты создан, чтобы играть, и это не так уж мало, между прочим! Только такое чудовище, как мой муж, может изобретать всю эту чушь про осень и про любовь, да так, чтобы сердце сжималось. Ты ведь не такой… Но тебя ждет успех. Даю слово.