Четыре Любови - Григорий Ряжский

Сердце Левино внезапно стукнуло, громко так и глухо, ровно один раз. Звук отозвался в мозгу и перекатился эхом в ноги. Кровать дрогнула, и греков костыль грохнулся на паркет. Люба шевельнулась и открыла глаза. Лева продолжал сидеть на краю матраца и молчал, уставившись в одну точку.

— Для того, чего ты хочешь, нужнее! — членораздельно произнес грек, подобрал костыль и растворился в воздухе.

— Приснилось чего, Лева? — Люба дотронулась до мужа и нежно привлекла его к себе. — Что с тобой?

— Приснилось, — твердо ответил он. — Черт-те что снится. Пойду взгляну, может, с мамой чего?

Первый раз Геник пришел к Казарновским на «Аэропорт» в восемьдесят шестом, на день рождения к Маленькой. Подарки он не покупал никому и никогда. Ему это было не нужно. Подарки он изготавливал при помощи рисовальных инструментов и подручных материалов. Менялась только технология. В этом году в моде были аэрографы, и Геник в соответствии с этой модой налил на лист бумаги разноцветных красок и ужасно талантливо раздул их воздушным потоком, превратив все это в дочкин портрет. Маленькая была в восторге и повисла на шее у отца. Такого замечательного повода, чтобы напиться, Геньке было более чем достаточно. Бабаня, как обычно по дням рождения неродных людей, лежала с головной болью и к гостям не вышла. Через час, набравшись до нормы свободы, Геник потерял к дочке интерес и отправился в путешествие по квартире классика, покойного мужа вдовы Дурново. Любовь Львовна в такие принципиально напряженные для нее даты, оставаясь в комнате одна, занималась единственно успокаивающей ее оздоровительной процедурой. Она проверяла секретные бумажки в потайных местах для того, чтобы перейти к главной и мучительно-счастливой процедуре — перекладыванию драгоценной коробочки на вновь изобретенное место…

До бабкиной спальни Генька добрался сразу после того, как сунул нос в ванную и загасил там в раковине окурок. Он приоткрыл дверь, обнаружил там незнакомку и вошел без тени сомнений внутри готового к приключениям проспиртованного организма…

Любашу, первую Левину жену, и Генриха молодым Казарновским не удавалось свести в единое пространство в течение целого года после данного Левой матери обещания соединить двух безнадежных разведенцев воедино. То стеснялась Любаша, то был в очередном запое Геник и плохо понимал, чего от него хотят:

— На какой твоей Любе я должен жениться? — никак не мог уразуметь он. — На моей жене, что ли? Или на твоей жене? Так ведь это она и есть. Люба.

В тот раз, казалось, все совпало самым удачным образом: вариант дня рождения Маленькой устраивал всех. Любаша пришла на час позже — собиралась с духом, а когда собралась, выяснилось, что тушь для ресниц высохла необратимо. Пришлось сначала решать вопросы красоты, а уж затем отправляться на «Аэропорт», по знакомому адресу Геника хватились как только раздался звонок в дверь. На этот раз он ничего не знал, поскольку согласно умыслу Казарновских не был заранее предупрежден о сватовстве и его необходимо было подготовить на всякий случай, чтобы не напился больше, чем требовала жениховская ситуация. Однако Геньку все-таки упустили: и по количеству выпитого, и в географическом смысле. Любаша была такой же, как и тогда, при разводе в семьдесят пятом: преимущественно в сером, тихой и на все согласной размазней в больших очках.

«Те же самые, — отметил Лева. — Права все же мать бывает иногда, точнее не скажешь», — подумал он и поцеловал бывшую жену в щеку. Та зарделась и поэтому сразу понравилась Любе. Она протянула ей руку и сказала:

— Предлагаю дружить. — Потом приобняла гостью и добавила на ухо: — Даже если и с Генькой не выйдет.

Генриха, однако, в квартире не было, хотя следы имелись — пропахшая табаком и другим несвежим куртка так и висела на спинке кресла. Быстрый обход квартирных площадей результатов не дал никаких, кроме обнаруженного в раковине раздавленного окурка. На этом поиски были прекращены, и участники несостоявшейся брачной сделки вернулись к праздничному столу.

Когда принялись за сладкое, в маминой спальне раздались подозрительные звуки. Они стали увеличиваться по нарастающей и окончательно перешли в раскатистый хохот Левиной матери. Теперь в этом никаких сомнений не было — это ревела, задыхаясь от смеха, Любовь Львовна.

— Это бабаня! — весело выкрикнула Маленькая Люба. — Она выздоровела!

Лева, Люба, Любаша, остальные вскочили с мест и подошли к хозяйской спальне. Лева подумал немного и постучал к матери. Дверь от толчка подалась внутрь. В кресле у кровати сидела Любовь Львовна, тело ее сотрясалось от хохота, из глаз катились слезы. Одновременно она подвизгивала, но тут же снова уходила в полноценные раскаты. На полу перед ней на коленях стоял невменяемо пьяный Генька с протянутыми в ее сторону руками и вытянутыми по-верблюжьи губами. Не обращая ни малейшего внимания на вошедших, он повторял чувствительно и отрешенно:

— Мой друг… Я люблю-ю-ю вас-с-с… Просто люблю-ю-ю… — Он не отрывал взгляда от пожилой дамы. — Я хочу вас лю-би-и-ить…

Действительно, полное дурново, как он и говорил… — подумал Лева и поймал себя на том, что подумал не без удовольствия.

Там же на полу, между Геней и хозяйкой спальни валялась оброненная ею тайная бумажка с еще более тайным местоположением секретного брильянтового наследства Казарновских-Дурново.

Сватовство в тот день не состоялось, как не состоялось и потом, потому что пробовать повтора уже никто не пытался. Но зато в доме на «Аэропорте» в этот день зародились две новые дружбы: одна — предполагавшаяся и получившаяся, хотя и не сразу, а гораздо позднее — семьи с Любашей, и другая — неожиданная для всех, легкомысленная и чудаковатая — Геника с Любовь Львовной, вдовой классика-драматурга..

Любаша с Левой были одногодками, более того, одноклассниками. Когда в ответственный и волнующий момент вручения аттестатов зрелости выпускникам десятилетки в актовом зале школы завуч с легким недоумением произнесла удлинившуюся ни с того ни с сего вдвое Левину фамилию, все грохнули. По новому документу выходило, что Левка, оказывается, всегда был Дурново, знаменитой же частью фамилии — Казарновский — только прикрывался, а истинную правду тщательно скрывал.

— По мне так тоже лучше еврейцем быть, чем в таком Дурново ходить, — толкнул его тогда в бок одноклассник. — А теперь получается, ты — и евреец, и Дурново одновременно. Через палочку…

Лева побагровел, встал и под нестихающий хохот покинул актовый зал. Вслед за Левой поднялась Любаша, скромница, серая мышка, и без тени улыбки последовала за ним, не дожидаясь вручения аттестата. Это был поступок.

Дома распространяться о том, как начался его новый жизненный отсчет, Лева не стал. Ему нужно было крепко подумать, но много времени это, как выяснилось, не заняло. Он просто вычеркнул из памяти ненавистную школу со всеми ее кримпленовыми учительницами, комсомольскими понуканиями и по случайности застрявшими в голове двумя не пригодившимися лично ему формулами: товар — деньги — товар из обществоведения и — омыления жиров — из органической химии. Вместе с последней из них ему достался довесок в виде химической отличницы. Это и была верная Любаша, смело последовавшая за ним из зала вон…

В ночь после фамильного позора привиделся грек Глотов. Он был весел и куда-то спешил.

— Братец, — грек взял Леву за руку и одновременно скрипнул протезом. — Послушай меня внимательно… Все это для тебя чепуха настоящая. — Он сделал в воздухе оборот пальцем и неопределенно ткнул им в направлении окна. — Здесь мы остановки делать не будем. Для тебя здесь нет… м-м-м… нет материи совершенно никакой.

— Вы про какую материю, простите? — искренне не понял Лева. — Где нет?

Глотов помолчал и улыбнулся:

— В поступке. В том, как ты поступил. И — как с тобой…

— Ну и что? — снова не понял он.

— А то… — Глотов снова скрипнул протезом, поднялся, подхватил по пути костыль и засобирался исчезать в воздухе. Лева уже знал что и как произойдет с ночным гостем, но хотел успеть прояснить головоломку. Грек подвел итог незваного визита: — В этом нет любви ни с чьей стороны. Так, филия, может, небольшая проскочит. Не более…

— Кто? — Лева окончательно запутался и собрался переспросить грека, но тот растаял в аэропортовском полумраке вместе с костылем и протезом быстрее, чем успел бросить напоследок: — Потом у другого Глотова узнаешь. Он куда надо направит…

Других, правда, поступков, равных аттестатскому, кроме преданности бесконечной и рабской покорности, Леве выявить за Любашей не удалось. Тем не менее они поженились в семидесятом, когда Лева успел привыкнуть к ней настолько, что это совершенно не отвлекало его от учебы на втором курсе филфака. Любаша же после второй неудачной попытки поступления на химический факультет педагогического продолжала трудиться там же лаборантом, перемывая бесчисленные пробирки в лаборатории органической химии. Денег молодой семье не хватало категорически, но замечать этого Любовь Львовна не желала. Червонцы иногда им подсовывал Илья Лазаревич из тех случайных гонораров, что удавалось заныкать от бдящей супруги. Проследить к тому времени денежный поток из восьмидесяти раскиданных по необъятной стране точек было делом весьма непростым. Шел восьмой год беспрерывного накопления благосостояния семейством живого классика Казарновского, точнее говоря, его жены, превращавшей бесчисленные ленинские профили в ограненные кусочки твердого углерода в минимальной оправе. Камни были разные: от высокой чистоты старинных голландцев до новых примовых якутов. Других, без тончайшей огранки и высочайшей дисперсии света, Любовь Львовна не признавала. Однажды, правда, Илья Лазаревич сделал робкую попытку притормозить страсть супруги к ювелирным алмазам, но потерпел, несмотря на признаваемое семьей величие, провальное поражение по всем статьям. В финале выговора мужу Любовь Львовна сменила гнев на милость: