Четыре Любови - Григорий Ряжский

Люба Маленькая вернулась на дачу, когда было уже совсем поздно. Лев Ильич услышал сквозь надвигающийся сон: вот фыркнул глотовский джип, заезжая на соседний участок… вот хлопнула дверца и заскрипели, распахиваясь настежь, соседские ворота, тоже глотовские.

«Теперь целуются…» — он представил себе, как мужик этот, Толик, поздний соседский отпрыск, прижимает к себе Маленькую, как касается ее кожи, как целует в губы, скорее всего, взасос, и как в этот момент напрягаются соски на ее груди, сосочки, маленькие, розовые детские сосочки, так хорошо ему знакомые с ее малых лет. У Левы ревниво дернулось между анусом и пупком.

Через пять минут заскрипели деревянные ступеньки, Маленькая Люба поднялась на второй этаж и зашла к себе. Комната ее была через стенку, через тонкую деревянную перегородку, которая, казалось, не скрывала, а наоборот, усиливала доносившиеся оттуда звуки, резонируя и разгоняя всей поверхностью слабые звуковые колебания воздуха. Он услышал, как отлетела в сторону майка, шмякнулись о его стену шорты, клацнув по дереву металлической пряжкой ремня, и продавился матрац под Маленькой Любой.

«Что же у нее с Толиком этим, интересно? — подумал Лева. — Неужели спят? — Сердце сжалось и уперлось в ближайшее ребро. Внутри Левы стало тесно и неудобно. — Надо бы с Любкой про нее посоветоваться, чтоб беды не вышло. Раньше времени…»

С первых самых дней, как Люба с Любой Маленькой по настоянию Левы окончательно переехали на «Аэропорт» к Казарновским, Маленькая, которой накануне стукнуло пять, решила, что, если папой называть Леву нельзя, то пусть он будет просто Левой. Так будет здорово, и получится, будто папа Лева, но только без «папа». Брак свой Лева и Люба зарегистрировали между делом, заскочили в ЗАГС по пути в Валентиновку, на дачу, расписались в амбарной книге, где положено, но только без свидетелей и в чем были — в джинсах и свитерах. Загсовская тетка окинула их ненавистным взглядом, но ничего не сказала. Генрих, отец Любы Маленькой, первый Любин муж, который к тому моменту стал другом семьи, развлекал в это время дочку в машине. С бывшей женой и будущим ее мужем Левой они сошлись за последний год так, словно расстались до этого ненадолго по весьма незначительному поводу — досадному и случайному. Особенно дружили с ним молодые Казарновские-Дурново в те нечастые времена, когда он не пил или не выпивал вовсе. Бывало и такое в разноцветной и многостраничной Генькиной биографии. Трезвый Генрих был просто обворожителен: тонок, интеллигентен и, что вовсе не свойственно художнику — умен. В общем, исследователь жизни. Так было и в этот раз. Сидя с дочкой на заднем сиденье, он старательно перерисовывал портрет Ленина со сторублевой банкноты в блокнот и объяснял девочке:

— Знаешь, кто этот дяденька?

— Не-а, — честно отвечала Люба Маленькая, тщательно оберегаемая сначала матерью, а потом и Левой от всех видов социальной информации. — А он хороший?

— Скорее, он красивый, — отвечал Геник, удовлетворенно высунув язык от наслаждения процессом сравнения рисунка с оригиналом. — На нем тени лежат удачно, видишь? — Но тут же он спохватывался и исправлялся: — Он красивый, но зато злой. Он у тебя отнял колбасу, ясно?

— Когда? — удивленно спрашивала девочка. — Ты в прошлый раз тоже говорил, что украл, а он не украдывал.

— Он ее давно украл, когда тебя еще на свете не было, когда он вождем еще работал, — отвечал Генька, завершая очередной рисунок. — И меня тогда тоже еще не было…

— Ну все! — Молодые супруги выскочили из дверей ЗАГСа и сели в машину. — Едем праздновать! У нас сегодня ребрышки с «Цинандали». — Лева развернулся и ущипнул Любу Маленькую между ребер. Девочка восторженно завизжала. — А у нас еще один праздник сегодня, между прочим, — уточнил Лева. Люба вопросительно посмотрела на мужа. — Сегодня в Горьковском МХАТе последний раз «Рассветы» играют. Вообще последний. Все!

— Ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, что пора жить по средствам. Кончилась халява с переправой через Ладогу. Сами себя кормить начинаем.

— Лично я давно уже начал, — отреагировал Геник. — Как себя помню, начал…

— А нам привыкать еще придется, — улыбнулась Люба. — Помнишь, что твоя мать говорила: «Если женишься на этой, с ребенком, — она опасливо посмотрела на дочку, прикрыла рот рукой и, прижав смех, добавила: —…лишу наследства». Она какое наследство в виду имела?

— Ты зря смеешься, между прочим, — весело подхватил тему Лева, продолжая вести машину. — Как мы с дачей закончили, в шестьдесят третьем, она только на жизнь отделять стала, а все остальное в камни вкладывала, в бриллианты. С шестьдесят третьего года по сегодняшний спектакль, значит. Двадцать два года. Не верила властям совершенно. И сейчас никому не верит.

— Вот Дурново-то! — промычал Генька. — Натуральное Дурново! А красивые камни-то хоть?

— Не знаю, — ответил Лева. — Никто их сроду не видел. Мне отец перед смертью рассказал, зря, говорит, она это все затеяла, никому, говорит, это не нужно.

— Вот-вот… — задумчиво протянул Генрих. — Кому — щи жидкие, а кому — брильянты мелкие…

Невестку, а в особенности дочку ее, Любу Маленькую, Любовь Львовна незалюбила с первого дня, но квартира была огромная, только незанятых комнат было три, и не пустить молодую семью было глупо. Кроме того, Любовь Львовна представить себе не могла и в страшном сне, что Левушка может сгинуть куда-то в Бирюлево-Товарное и для любви самозабвенной, так же как и для помыкания, не останется ей ни одного живого объекта. Кроме Мурзилки. Но это — только для взаимности и любви…

— Слишком Люб много получается в одном месте, — недовольно отчитывала она сына. — Любовей этих… — Эта твоя… с дочерью чужой — две… И та Любаша, которая была, первая твоя, размазня, — считай, трех перебрал. И никакого толку от них от всех. Что им тут всем, медом намазано?

— Ты, мам, себя еще не посчитала, — улыбнулся Лева. — Всего четыре получается. Вернее, четыре с минусом.

— Это ты меня в минусы назначил? — мать не была настроена на шутку. — Ты меня вообще с ними не складывай. Я от них всегда отдельно буду, понятно? Я — Дурново! Любовь Львовна! Я тебе — мать!

— Нет, мам, минус — это Любаша. — Лева обычно не позволял себе быть втянутым в мамины скандалы. — Но я хочу ее с Любой познакомить, чтоб восстановить комплект. А потом мы ее замуж еще пристроим. За Геника.

— Это что еще за Геник? — с неподдельным интересом Любовь Львовна уставилась на сына. — Это фамилия или имя такое идиотское?

— Это хороший человек, мам. То пьющий, то нет. Но талантливый. Любин муж бывший, художник. При Любашкиной глупости и жертвенности — то что им обоим нужно. Она его еще и спиртом из кабинета химии снабжать будет. За школьный счет.

— Идиотизм какой-то! — злобно отреагировала мать. — Еще чего не хватало! Просто идиотизм натуральный! Любашу — за алкоголика! Никакая она не глупая, просто… — она бешено повертела глазными яблоками в поисках подходящего обозначения бывшей невестки. — Просто какая-то разобранная была, как тургеневская барышня.

— Тогда почему же не заладилось у вас? — спросил Лева. — С первого дня не заладилось. Может, и у нас тогда бы брак не развалился.

— Потому что никто в семье Дурново пробирки мыть не должен, — гордо подняв голову, ответила Любовь Львовна. — Даже в собственном институте.

Лева вздохнул:

— Она, мам, сейчас не пробирки моет, а химию преподает в школе. И не замужем.

— Ну вот и пусть преподает, — оборвала дискуссию мать. — А не за алкоголика замуж собирается.

Почему такое предложение сына с ее точки зрения выглядело идиотизмом, она объяснить, наверное, не смогла бы. Да и потребности никогда в этом не имела. Просто импульсы, моментально зарождавшиеся в неравнодушном материнском организме, распространялись, судя по всему, со скоростью, значительно опережающей самую стремительную скорость на свете — скорость мысли.

Жизнь в одном пространстве с молодыми, тем не менее, началась на редкость непредсказуемо: тихо и мирно. Девочку свекровь игнорировала, а Люба, к ее великому огорчению, никак не давала ей повода для жизненно необходимых пульсаций, бравших начало в височных долях головы.

«Расчетливая… — подумала она как-то про невестку не без доли уважения, — и, машинально прибавив к ней для парности Маленькую Любу, передумала мысль, внеся нужное уточнение: — К наследству подбираются. Нужно переложить камни подальше…»

Если бы тогда, за пять минут до рождения дочери, кто-нибудь спросил двадцатипятилетнюю Любу, недавнюю выпускницу истфака МГУ, молодого искусствоведа, почему она, несмотря на последнюю, самую мучительную родовую схватку, решила в столь неответственный для такого дела момент назвать своего ребенка Любой, она вряд ли смогла бы вразумительно ответить. Имя, в точности повторяющее ее собственное, просто возникло само собой, вывернувшись откуда-то изнутри, из-под ложечки, прижимавшей его до поры до времени там, в неясном и тревожном пространстве между животом и головой.