Рассказ из дневниковых записей - Хулио Кортасар

А вот что. В конце концов я в качестве успокоительного средства напомнил себе, что корабль Вильяма уплыл далеко и все это не более чем мои домыслы; время и волны в Некочеа постепенно их смоют, а поскольку Сусана читает Олдоса Хаксли[27], у нас будет о чем поговорить на более изысканные темы, так что в добрый час. К тому же по дороге домой я тоже купил себе несколько новых книг, — помнится, что-то из Борхеса и/или Бьоя.

27 февраля.

Теперь об этом уже почти никто не вспоминает, а меня по-прежнему продолжает волновать то, как Спендрелл в «Контрапункте» ожидает и принимает свою смерть. В сороковые годы мало кого из аргентинских читателей мог глубоко затронуть подобный эпизод; сейчас мог бы, но именно сейчас о нем никто не помнит. Я же верен Спендреллу (я никогда не перечитывал роман, и у меня нет его под рукой) и, хотя отдельные детали стерлись из памяти, ясно вижу ту сцену, когда он слушает запись своего любимого квартета Бетховена, зная, что к дому приближаются фашисты, чтобы его убить, и его окончательный выбор лишь усугубляет глубину его презрения к убийцам. Сусану тоже восхищал этот эпизод, хотя и по причинам, отличным от моих и от тех, что были у Хаксли; мы как раз говорили об этом, сидя на террасе отеля, когда около нас оказался продавец газет, и я купил «Аргумент», где на восьмой странице увидел полицейский отчет об одной загадочной смерти и фотографию Долли, на которой с трудом ее узнал, однако имя было напечатано полностью, а также указан род занятий, официально именовавшийся публичным, и говорилось, что «скорая помощь» доставила ее в больницу Рамос-Мехиа[28], где она через два часа скончалась в результате сильнейшего отравления. Сегодня вечером возвращаемся, сказал я Сусане, все равно здесь все время идет дождь. Она разозлилась и обозвала меня деспотом. Вот он и отомстил, думал я, пока Сусана меня поносила, и чувствовал спазм в паху, который поднимался к желудку, отомстил-таки, сукин сын, небось радуется сейчас на своем пароходе, вот тебе «чай или кока-кола», а эта дура Маруча запоет через десять минут после того, как попадет в участок. Как вспышки молнии, приступы страха между раздраженными фразами Сусаны, двойное виски, спазм, чемоданы, эта шлюха непременно запоет, так и будет, как только получит первую затрещину.

Но Маруча не запела, а на следующий день вечером под дверь конторы был просунут листок с запиской от Анабел, увидимся в семь, в кафе «Негро», она выглядела совершенно спокойной, все с той же сумкой из шкуры, ей и в голову не могло прийти, что Маруча может впутать ее в это дело. Зуб за зуб, решено и подписано, сказала она мне, и ее спокойствие восхитило бы меня, если бы не сильное желание всыпать ей. Исповедь Маручи занимала половину газетной страницы, Анабел, когда я вошел в кафе, как раз ее и читала. Газетчик описал только то, что было известно следствию, женщина, о которой идет речь, ни от кого не скрывала, что достала сильнодействующий яд и влила его в рюмку с ликером, а может быть, в бокал с чинзано, который Долли глушила литрами. Соперничество между обеими женщинами достигло в тот момент своей кульминации, добавлял добросовестный газетчик, и вот трагическая развязка и т.д.

Мне не кажется странным то, что подробности той встречи с Анабел совершенно забылись. Я вижу, как она улыбается мне, слышу, как она говорит мне, адвокаты, мол, непременно докажут, что Маруча просто жертва, и ей не дадут больше года; все, что я помню об этом вечере, — ощущение полнейшего абсурда, которое даже не выразить словами, поскольку Анабел в тот момент, подобно ангелу небесному, парила над реальностью и считала, что Маруча поступила правильно (возможно, но не таким способом) и что ничего серьезного не произойдет. Она говорила мне все это, а у меня было чувство, словно я слушаю радиоспектакль, который не имеет ничего общего ни с ней самой, а уж со мной в особенности, ни с письмами, особенно с письмами, которые давно и накрепко соединили меня с Вильямом и с ней. Я слушал весь этот радиоспектакль, будто меня отделяло от нее огромное расстояние, пропасть, разделявшая ее мир и мой страх, и я снова и снова закуривал сигарету и заказывал себе виски, да, да, конечно, безусловно, Маруча — человек слова, понятно, она ни за что ее не выдаст.

Если я в чем-то и был в тот момент уверен, так это в том, что с ангелами мне беседовать не о чем. Я оказался бы в полном дерьме, если бы дал ей понять, что Вильям на этом не остановится и наверняка обо всем напишет в полицию, чтобы довести свою месть до логического конца, то есть донесет на Анабел, а заодно и меня впутает в это грязное дело в качестве сообщника. Она бы только сидела и смотрела на меня как потерянная, может, стала бы демонстрировать мне свою сумку в качестве доказательства его верной любви, ведь это он мне ее подарил, как ты можешь думать, что он на такое способен, ну и все прочее, по списку, что в таких случаях говорится.

Не знаю, о чем мы говорили потом, я вернулся домой и стал думать, что делать, а на следующий день попросил одного из своих коллег подменить меня в конторе на пару месяцев; хотя Анабел и не знала, где я живу, я на всякий случай переехал на другую квартиру, которую Сусана снимала в Бельграно, и не покидал этот безопасный район, чтобы случайно не столкнуться с Анабел в центре города. Хардой, которому я всецело доверял, взял на себя труд за ней шпионить, буквально купаясь в атмосфере того, что он называл «жизнью дна». Подобные предосторожности в результате оказались излишними, зато способствовали тому, что у меня восстановился более или менее нормальный сон, кроме того, я прочитал целую гору книг и открыл для себя новые, неведомые мне ранее достоинства Сусаны, бедняжка была убеждена, что я переутомился и нуждаюсь в отдыхе, и потому всюду возила меня на своей машине. Через полтора месяца прибыло судно Вильяма, и в тот же вечер я узнал от Хардоя, что они с Анабел встречались и до трех часов ночи танцевали в милонге[29] в Палермо. Самым логичным для меня было, наверное, успокоиться, однако я никакого успокоения не чувствовал, скорее наоборот, Диксон Карр и Эллери Квин со своими дедукциями казались сплошным дерьмом, не говоря о собственных умствованиях, которые казались еще большим дерьмом, стоило только представить себе эту милонгу, где один ангел небесный встречается с другим ангелом (условно говоря, разумеется), чтобы походя, между двумя танго, плюнуть мне в лицо, и они оба плевали мне в лицо, даже не видя меня, ничего обо мне не зная, потому что я для них ничего не значил, так, неглядя, сплевывают на мостовую. Ее закон и ее мир падших ангелов, вместе с Маручей и даже в какой-то степени с Долли, а с другой стороны, я, со своими спазмами, валиумом и Сусаной, с Хардоем, который рассказывал мне про милонгу, не обратив внимания на то, что я в этот момент вынул носовой платок, потому что хоть и слушал его, и благодарил за дружескую услугу в деле слежки за Анабел, я вынул носовой платок, чтобы утереться, потому что мне плюнули прямо в лицо.

28 февраля.

Остались только мелкие детали: вернувшись к работе, я все думал, как наиболее подходящим образом объяснить Анабел свое отсутствие; мне было прекрасно известно, что она не любопытна и примет все, что бы я ни сказал, и у нее, наверное, уже было готово новое письмо для перевода, если только за это время она не нашла другого переводчика. Но Анабел никогда больше не появилась у меня в конторе, — видимо, поклялась в этом Вильяму Святой Девой Луханской, а может быть, она и правда обиделась на меня за то, что я исчез, а может, была слишком занята в Чемпе. Сначала, помню, я смутно надеялся, что она придет, не то чтобы я сильно обрадовался бы ее приходу, просто задевало, что меня так легко вычеркнули из жизни, — ну кто еще может так переводить для нее письма, как я, и кто знает ее и Вильяма так же хорошо, как я. Два или три раза, когда я сидел над очередным патентом или над очередной партией свидетельств о рождении, я вдруг посреди работы застывал на месте и ждал, что откроется дверь и войдет Анабел в новых туфлях, но тут раздавался вежливый звонок и мне приносили консульскую накладную или чье-то завещание. Со своей стороны, я избегал тех мест, где мог бы встретить ее вечером или ночью. Хардой тоже ее больше не видел, а мне как раз тогда взбрело в голову уехать на время в Европу, где я в конце концов и остался и где привык жить и дожил до седых волос, загнанный в пространство квартиры диабетом и воспоминаниями. Мне действительно хотелось бы их записать, написать рассказ об Анабел и тех временах, может, я стану лучше себя чувствовать, если напишу об этом, расставлю все по местам, но я уже не надеюсь, что у меня это получится, есть только тетрадка, заполненная какими-то обрывками, есть желание соединить их в нечто цельное, заполнить пустоты и рассказать об Анабел совсем по-иному, но единственное, чего я достиг, — это все время повторять себе, как я хочу написать рассказ про Анабел, и вот еще одна исписанная страница в тетради и еще один день с ненаписанным рассказом. Самое плохое, что я не устаю убеждать себя, будто никогда не смогу этого сделать, поскольку, кроме всего прочего, я просто не способен написать про Анабел и ни к чему соединять разрозненные куски, где на самом-то деле я писал не про Анабел, а про себя, все равно что Анабел захотела бы написать рассказ и вспоминала бы обо мне, о том, как я никогда не приводил ее к себе, о двух месяцах панического ужаса, который вырвал меня из ее жизни, обо всем том, что возвращается сейчас, хотя для Анабел это все мало что значит, только я и помню о чем-то, что, в сущности, так немного, но что возвращается и возвращается ко мне оттуда, издалека, из того, что было, возможно, совсем по-другому, как и я был тогда другим и как все и всегда бывает другим, на том свете и на этом. И я думаю сейчас, как же прав Деррида, когда он говорит, говорит мне: «У меня нет ничего: ни самого предмета, ни его бытия, нет моего бытия, нет ни объекта, ни субъекта и нет стремления познать природу вещей». И правда, стремления нет, потому что отыскивать Анабел в глубине времени — значит снова и снова углубляться в самого себя, а это так грустно, писать о себе, когда хочется и дальше воображать, будто я пишу об Анабел.