Свобода - Джонатан Франзен

Уолтер, который был довольно невысокого мнения об иракской авантюре Буша и Чейни и еще более низкого — о моральной чистоплотности «оборонщиков», чувствовал себя неловко, связавшись с «Эл-би-ай». Этим он давал козырь в руки левацки настроенным защитникам окружающей среды, противостоявших ему в Западной Вирджинии. Но Лалита была преисполнена энтузиазма.

— Это же прекрасно, — сказала она Уолтеру. — Таким образом мы ведем речь не только о мелиорации земель. Мы предоставляем людям компенсацию на переезд и трудоустраиваем тех, кто вынужден перебраться с территории, занятой заповедником.

— Надо сказать, что людям, которые согласились уехать раньше Мэтиса, далеко не так повезло, — заметил Уолтер.

— Если они бедствуют, мы можем подыскать работу и им.

— Это обойдется еще в черт знает сколько миллионов.

— А еще мне нравится то, что это патриотично, — продолжала Лалита. — Люди будут делать то, что принесет пользу государству.

— Сомневаюсь, что жители Форстеровой низины не спят ночами, думая, как помочь родине.

— Нет, Уолтер, вы не правы. У Луэнн Коффи два сына воюют в Ираке. С ее точки зрения, правительство ничего не делает, чтобы их защитить. Мы с ней серьезно поговорили. Она ненавидит правительство, но террористов ненавидит еще больше. Это же идеальный вариант.

И вот в декабре Вин Хэйвен полетел в Чарльстон в персональном самолете и лично отправился вместе с Лалитой в Форстерову низину, в то время как Уолтер кипел от ярости и унижения в номере мотеля в Бекли. Он не удивился, узнав от Лалиты, что Койл Мэтис по-прежнему жалуется на «этого зазнайку Берглунда». Она, можно сказать, сыграла роль «доброго копа». Вина Хэйвена, который умел общаться с простыми людьми (о чем свидетельствовала его дружба с Джорджем У.), по-видимому, тоже неплохо принимали в Форстеровой низине. В то время как небольшая компания протестующих, не из числа жителей Девятимильного ручья, под предводительством Джослин Зорн маршировала с плакатами «Не верьте тресту» под окнами крошечной начальной школы, где проходило собрание, все восемьдесят семей, обитавших в Низине, отказались от своих притязаний и получили восемьдесят сертификатов. Эти деньги были сняты с банковского счета треста в Вашингтоне.

Теперь, три месяца спустя, Форстерова низина была городом-призраком, принадлежавшим тресту и готовым к полному уничтожению. Наутро в шесть его должны были стереть с лица земли. Уолтер не имел особого желания наблюдать за процессом и вполне мог найти повод отказаться, но Лалите не терпелось посмотреть на то, как с территории будущего заповедника исчезнут последние следы человеческого присутствия. Принимая девушку на работу, Уолтер нарисовал ей соблазнительную картину пространства в сто квадратных миль, не оскверненного человеком, и она проглотила наживку. Поскольку именно Лалита помогла реализовать проект, Уолтер не мог лишить ее удовольствия от поездки в Форстерову низину. Он готов был отдать ей все, что мог, поскольку не мог предложить ей свою любовь. Он потакал Лалите так, как хотел бы потакать Джессике, но чаще всего сдерживался, чтобы оставаться хорошим отцом.

Въезжая в Бекли, где дождь лил еще сильнее, Лалита, сидевшая за рулем, вся подалась вперед от нетерпения.

— Завтра дорога превратится в кашу, — сказал Уолтер, глядя за окно и с досадой замечая в собственном голосе старческую брюзгливость.

— Мы встанем в четыре и не будем спешить, — ответила Лалита.

— Это что-то новенькое. Не припомню, чтобы вы не спешили за рулем.

— Я же волнуюсь, Уолтер!

— Мне здесь вообще нечего делать, — кисло сказал он. — Завтра утром я должен выступать на пресс-конференции.

— Синтия сказала, что понедельники больше подходят для новостного цикла, — ответила Лалита. В обязанности Синтии входило общаться с прессой — впрочем, до сих пор это выражалось в том, чтобы старательно уклоняться от контактов с журналистами.

— Не знаю, чего я больше боюсь, — признался Уолтер. — Что никто не придет или что зал будет полон журналюг.

— Но ведь именно это нам и нужно. У нас потрясающие новости. Только надо все объяснить правильно.

— Мне ясно одно: я этого боюсь.

Жить в одном отеле с Лалитой, возможно, было самым сложным в их рабочих отношениях. В Вашингтоне Лалита по крайней мере жила этажом выше и поблизости всегда была Патти. В Бекли же они получили одинаковые ключи от одинаковых дверей в десяти шагах друг от друга. Их номера отличались одинаковой унылостью, победить которую был способен лишь жар запретной связи. Уолтер не мог избавиться от мысли о том, как одиноко сейчас Лалите в ее одинаковой комнате. Отчасти он чувствовал себя существом низшего порядка, потому что откровенно завидовал ее юности, невинному идеализму, простоте ее жизненной ситуации по сравнению с его запутанной жизнью. Уолтеру казалась, что номер Лалиты воплощает собой целостность, красоту, закономерные стремления, в то время как у него царят пустота и аскеза, хотя их комнаты были похожи как две капли воды. Он включил телевизор, чтобы разбавить тишину, и, раздеваясь для одинокого душа, посмотрел репортаж об очередной резне в Ираке.

Накануне утром, когда Уолтер собирался ехать в аэропорт, в дверях спальни показалась Патти.

— Позволь мне высказаться коротко и ясно, — заявила она. — Я даю тебе разрешение.

— Разрешение на что?

— Ты знаешь на что. Так вот, оно у тебя есть.

Уолтер поверил бы в ее искренность, не будь Патти такой всклокоченной и не ломай она руки столь драматически.

— О чем бы ни шла речь, я не нуждаюсь в твоем разрешении, — сказал он.

Жена умоляюще взглянула на него, затем в ее глазах появилось отчаяние, и она ушла. Через полчаса, собираясь уходить, Уолтер постучал в дверь маленькой комнаты, где Патти спала, работала и сидела за компьютером — в последнее время все дольше и дольше.

— Милая, — сказал он через дверь, — увидимся в четверг вечером.

Патти не ответила, Уолтер постучал снова и вошел. Она сидела на раскладном диване, тесно переплетя пальцы. Лицо у нее было красное, измученное, мокрое от слез. Уолтер присел на корточки и взял жену за руки, которые старились у нее быстрее, чем остальное тело, — они были костлявые, обтянутые тонкой кожей.

— Я тебя люблю, — сказал он. — Ты это понимаешь?

Она быстро кивнула и прикусила губу — ей было приятно слышать эти слова, но они не убедили ее.

— Ладно, — сиплым шепотом произнесла она. — Иди.

Спускаясь по лестнице в кабинет, Уолтер размышлял: сколько еще раз он позволит этой женщине нанести ему рану в самое сердце?

Бедная Патти, бедная, потерянная, по-прежнему охваченная соревновательным духом Патти, за время жизни в Вашингтоне не совершившая ни одного поступка, который можно было бы назвать смелым или достойным восхищения, не могла не заметить, что Уолтер в восторге от Лалиты. Единственной причиной, по которой он не смел даже подумать о том, что любит Лалиту, не говоря уже о вытекающих из этого действиях, была все та же Патти. Дело было не только в его уважении к институту брака. Патти узнает, что он ставит другую женщину выше нее, — одна мысль об этом для Уолтера была невыносима. Лалита действительно была лучше Патти. Непреложный факт. Но Уолтер понимал, что скорее умрет, чем признает это в присутствии Патти, поскольку, какие бы чувства он ни питал к Лалите и какой бы непроходимо тяжелой ни была теперь его жизнь с женой, он, несомненно, любил ее — совершенно иначе, чем Лалиту. В его любви к Патти было нечто более обширное и абстрактное, но от этого не менее существенное — нечто, связанное с пожизненной ответственностью и потребностью оставаться порядочным человеком. Если уволить Лалиту, она проплачет несколько месяцев, а потом будет жить дальше и творить добрые дела во имя кого-нибудь другого. Лалита была молода и невинна, в то время как Патти, которая нередко бывала жестока с мужем, а в последнее время все чаще вздрагивала от его ласковых прикосновений, по-прежнему нуждалась в любви Уолтера. Он понимал, что в противном случае Патти сама бы его бросила. Уолтер все прекрасно понимал. Ему надлежало заполнять любовью пустоту в душе Патти, и это был его тяжкий крест. Мерцающий огонек надежды, который мог поддержать только он. Хотя эта немыслимая ситуация с каждым днем становилась все тяжелее, у Уолтера не было иного выбора, кроме как смириться.

Выйдя из душа и стараясь не смотреть на вопиющее отражение своего белого стареющего тела в зеркале, он проверил входящие и обнаружил сообщение от Ричарда Каца.

Привет партнеру нас тут все готово. Встретимся в Вашингтоне или как? Мне поселиться в отеле или спать у тебя на кушетке? Я хочу развлекаться. Передавай привет своим красавецам. Р. К.

Уолтер перечитал сообщение с каким-то смутным чувством неловкости. Он получил очередное свидетельство того, что Ричард потрясающе легкомыслен, — а может быть, ему не давало покоя воспоминание об их встрече на Манхэттене две недели назад. Хотя Уолтер был очень рад повидать старого друга, он никак не мог забыть о той настойчивости, с которой Ричард утверждал, что Лалита якобы не прочь «перепихнуться», о его постоянных намеках на интерес девушки к оральному сексу и о том, как он сам, в баре на Пенн-Стейшн, жаловался Кацу на Патти. Уолтер никогда и ни с кем не позволял себе такого. Сорокасемилетний мужчина, который чернит свою жену в обществе приятеля студенческих лет и делает признания, от которых лучше было бы воздержаться, — это очень жалкое зрелище. Хотя Ричард, казалось, тоже радовался встрече, Уолтер не мог избавиться от знакомого ощущения, что тот пытается навязать ему свой взгляд на мир и таким образом победить. Когда, к удивлению Уолтера, Ричард согласился присоединиться к борьбе с перенаселением, он немедленно позвонил Лалите и сообщил ей потрясающие новости. Впрочем, в отличие от нее, он был не в состоянии отнестись к ним с энтузиазмом. Уолтер сел на поезд в Вашингтон, сомневаясь, что поступил правильно.