Репетиция Апокалипсиса - Сергей Козлов

— Ничего, иди, Пантелеимон, — чуть подтолкнула его Галина Петровна и тихо зашептала: — Царю Небесный, Утешителю, Душе истины…

Пока они мешкали, Серёжа умчался куда-то вперёд по тропе, то ли за птицей, то ли по собственному наитию. Во всяком случае, Галина Петровна, обнаружив его исчезновение, даже сбилась с молитвы.

— Ой, Господи! Серёжа, ты где?!

— Я здесь, идите сюда! — послышалось где-то уже далеко впереди. — Сюда!

Пантелей, Даша, Галина Петровна устремились на его голос. Пришлось свернуть с тропы и буквально по пояс погрузиться в туман. Несколько шагов — и они уже в лесу, совсем не похожем на тайгу, словно попали в среднюю полосу России.

— Ну так… и про тропики кто-то рассказывал… — вспоминала-успокаивала себя Галина Петровна.

— Как-то необычно красиво, — Даша присела, легко касаясь руками огромного разлапистого папоротника.

— Сюда, я здесь! — снова позвал Серёжа где-то совсем рядом.

Они вышли на небольшую поляну, и им предстала чудная картина: Серёжа стоит и держит на руках вертишейку, а рядом стоит седой монах, но возраст его определить невозможно. Ему могло быть и сто лет, и, как это ни удивительно, тридцать. И даже меньше. Он смотрел на них приветливо, как на долгожданных гостей.

— Иоанн, — узнал Пантелей.

— Иоанн? — повторила Галина Петровна. — Постой, — прошептала она, — так, может, это…

— Это Иоанн, — снова сказал ей Пантелей.

— Бабушка, я правильно подумала: ты говорила, что сам любимый ученик Христа придёт в последние времена утешить, укрепить христиан?.. — тихо спросила Даша.

— Предупредить, утешить, укрепить, — повторила Галина Петровна.

В этот момент на поляну вышла Марина. Она окончательно выбилась из сил, но, видимо, на последнем дыхании опередила всех. Сделала несколько шагов и упала в траву. Рядом так же беспомощно опустился на колени Лёха-Аллигатор. Пантелей кинулся к Марине, начал раскрывать сумку с медикаментами, перекинутую через плечо. Но вот подошёл Иоанн и просто положил ей руку на голову. Марина чуть вздрогнула, глубоко вздохнула и перевернулась на спину.

— Боли нет, — сказала она и всхлипнула сквозь слёзы: — Господи, неужели бывает так легко и хорошо?..

— Если бы не было боли, ты бы этого не знала, — ответил Иоанн.

Пантелей взял ладонь Иоанна в свои руки и прижал ко лбу.

— Отче, я так боялся, что у меня не получится… как в детстве.

2

— Кто ведёт в плен, тот сам пойдёт в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом, — читал Михаил Давыдович из Откровения.

— Вот это правильно! — согласился Тимур, который поставил автобус поперёк дороги, взял себе автомат, а другой передал Михаилу Давыдовичу.

— Как же после всего этого можно убивать? — спросил профессор, выбирая между раскрытой книгой и оружием.

— Вот так, — резко ответил Тимур и дал несколько прицельных очередей по первой машине из тех, что приближались к автобусу. Она резко вильнула и буквально улетела в кювет. — Вот так! — повторил Тимур. — Давай, хоть для виду постреляй.

— Как ты думаешь, наши там живы? — вспомнил вдруг Михаил Давыдович.

— Какой живы?! — почти возмутился Тимур. — Если эти сюда приехали, значит, никто не живы, — от волнения его кавказский акцент усилился. — Стреляй давай. Вон ещё две машины встали. Сейчас по нам будут палить.

— Мы умрём?

— Слушай, какая разница, когда большое дело делаешь?! — Тимур уже кричал. — Ты только что про антихристов всем читал! Так вот — они там!

— Да-да, вот, я даже уголок заложил, это в послании Иоанна… Дети! последнее время. И как вы слышали, что придёт антихрист, и теперь появилось много антихристов, то мы и познаём из того, что последнее время… Значит, их много. Может, один главный, а вокруг ещё много маленьких… Как сатрапы…

— Э-э-э! Ты гадать будешь?!

Стёкла автобуса уже осыпались от попаданий с той стороны…

— Сколько их там? — пытался понять Тимур.

Михаил Давыдович взял автомат.

— Вообще-то я стрелять не умею…

— Затвор передёрни и на курок жми.

— Пантелей просил никого не убивать…

— Значит — убьют тебя, — запросто ответил Тимур.

— Хотелось бы посмотреть, что там, — профессор оглянулся назад.

— Нам туда нельзя. Нет туда нам дороги. Наша дорога здесь. — Тимур указал в сторону города. — Вот что давай сделаем: я сейчас потихоньку выкачусь в кювет. А то у меня патроны кончаются. И обойду их лесом. Ты можешь хотя бы в воздух пострелять? Только позиции почаще меняй. Из одного окна выстрелил, беги к другому. Они-то по тебе стрелять будут.

— Попробую.

Тимур действительно буквально выкатился в кювет и скрылся в лесу. Никто этого не заметил. Даже сам Михаил Давыдович, который в это время дал такую очередь, что высадил почти весь рожок. Но, может быть, это и позволило Тимуру пройти незамеченным. Потом он дал ещё короткую очередь из другого окна, как научил Тимур, а потом надо было менять рожок, чего профессор философии раньше никогда не делал. Но, похоже, Тимуру этого времени хватило. И когда бойцы Садальского поняли, что их обошли, было уже поздно. Михаил Давыдович приподнялся, когда понял, что в его сторону не стреляют, и увидел, как два парня упали возле машин.

— Молодец, Тимур, — сказал профессор, выглядывая в окно, и совершенно банально поймал свою пулю.

Его познаний в медицине хватило, чтобы распознать характер ранения.

— В печёнку пошла, — тяжело дыша сказал он, сел на пол и дотянулся до книги, — минут двадцать…

— Профессор! Ты живой?! — услышал он голос Тимура.

— Почти! — постарался крикнуть в ответ профессор. — Ранили! Но смертельно…

— Щас, я иду. Я тут зачистил, — сообщил Тимур, но он ошибся.

Он не увидел, как с другой стороны дороги из леса, почти не прячась, вышел Садальский. Он несколько раз выстрелил в спину Тимура из пистолета. После первого попадания Тимур удивлённо оглянулся.

— А, шайтан! — точно определил он своего противника, и в голосе его было глубокое сожаление не о том, что сейчас придётся умереть, а лишь о том, что бой проигран. Что он так нелепо подставился. Получив ещё две пули, он всё же попытался выстрелить, но автомат предательски щёлкнул пустым затвором.

— Профессор, меня убили, если сможешь, отомсти! Сильно прошу… — очень попросил кавказец, падая.

Но профессор сидел над раскрытой книгой и ничего ответить не мог. Сознание покинуло его. По ошибке он взял не Новый Завет, а Коран Тимура.

Садальский равнодушно осмотрел поле боя, обошёл дымящийся автобус и двинулся вперёд по трассе.

— Голливуд, — только-то и сказал он с презрением.

Ему казалось, что он идёт, но в действительности — он стоял на месте. Как та белка в колесе. Он просто переставлял ноги и даже не видел, как над таёжной грядой поднялась заря. Необычайно яркая и не похожая на обычный восход солнца. Скорее — она была похожа на наступление света. Мертвенная серость начала отступать. Садальский шёл в никуда.

3

«Заботливые ребята. А всё почему? Смерти боятся. Кинули меня на простыню с ближайшей кушетки и потащили на той простыне за четыре конца. В морг. И в морге брезгливо швырнули на пол вместе с простынёю, другой накрыли, чтобы лицом моим не тревожиться, и быстрее — ноги оттуда делать. Эх, насмотрелся я таких на кладбище. Приедут такие конкретные ребята своего «братана» хоронить, топчутся с ноги на ногу, за венки шикарные прячутся, лица суровые и храбрые из себя давят. А в глазах всё равно остаётся вопрос: это как же так — мы все умрём?

Все ребята, все. А вы ещё и немножко раньше всех. И все эти «брат, мы за тебя отомстим», «никогда не забудем», «ты всегда с нами» звучат фальшиво, хоть и калёными в разборках голосами. Нет, они не трусы. Они действительно в любую мясорубку полезут, но лишь потому, что считают себя неуязвимыми. Как дети, ей-богу. Дети же тоже так считают: все умрут, а я — никогда… И потом, у них суеверие такое: от смерти и покойников надо подальше держаться, чтоб, типа, не заразиться. Подцепишь эту заразу, следующий ты. Они если и приезжают в годовщину на кладбище, то так же с суровыми лицами откроют поллитру, выпьют по сто, ещё сто — на могилу, ну и дальше: извини, брат, ты тут лежи спокойно, а у нас делишки.

Три пули во мне они посчитали смертельными. Всё верно. Но только сначала всё же умереть надо. Вот Никонову больше повезло. Пчёлка в сердце ужалила — и никаких тебе пребываний между.

А я всю жизнь между Светом и тьмой, а теперь ещё между жизнью и смертью. Умирать не страшно, неохота как-то. Хотелось бы всё досмотреть. Любопытство или любознательность? И ведь больше всего хочется увидеть победу Света! Как сказано в Послании апостола Павла: И тогда откроется беззаконник, которого Господь Иисус убьёт духом уст Своих и истребит явлением пришествия Своего… Умирать не страшно, ибо умирая за друзей своих, получаешь тот самый довесок, так нужный тебе к Прощению. Потому как сказал апостол Иоанн: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих. Может, так и можно достичь той самой недосягаемой Христовой любви, когда Он просил у Отца за распинающих Его?