Репетиция Апокалипсиса - Сергей Козлов

«Интересно, — подумал Никонов, — а чтобы бы было, если бы я отдал Пантелея Садальскому?» Мысль ещё не успела зависнуть, а ответ пришёл в образе Понтия Пилата, умывающего руки.

Думать во время боя можно, но лучше быстро и чтобы мысль продолжалась правильным движением. Но Олег не стрелял по людям, поэтому позволил себе расслабиться. Он стал реже перебегать от одного окна к другому, а с того момента, как замолчал автомат Макара, он перестал прислушиваться, потому что автомат Старого молотил так, будто у него с собой было ведро патронов или один нескончаемый магазин. Он не видел, как к больнице подрулил, став в проулке, чёрный джип, из которого появился Садальский. Не видел, как тот что-то говорил собранным Эдиком бойцам, а потом выбросил руку в сторону больницы и с кисти его сорвался огненный шар и полетел в направлении окна, где отстреливался Старый. После этого бойцы, как зомби, не побежали, а пошли в полный рост в атаку, почти не стреляя. Этого Никонов не видел, как не видел срикошетившую пулю, которая вошла в его сердце даже не остриём, а плашмя, уже и не пулей в полном понимании этого слова, а куском гнутого металла, отчего в груди стало нестерпимо больно.

Так больно, что и подумать напоследок ни о чём не получилось. Если бы кто-то заглянул в задумчивые и даже не казавшиеся мёртвыми глаза Никонова, то увидел бы, как Шестой Ангел вылил чашу свою в великую реку Евфрат: и высохла в ней вода, чтобы готов был путь царям от восхода солнечного.

Он замер, как в ту ночь перед телевизором, наблюдая, как танки пересекают пересохшее русло Евфрата, поднимая клубы пыли, и над ними парят, зависая в этих клубах, вертолёты, похожие на огромную чёрную железную саранчу.

И видел я выходящих из уст дракона и из уст зверя и из уст лжепророка трёх духов нечистых, подобных жабам: это — бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя. Се, иду как тать: блажен бодрствующий и хранящий одежду свою, чтобы не ходить ему нагим и чтобы не увидели срамоты его. И он собрал их на место, называемое по-еврейски Армагеддон.

То тут, то там поднялись ядерные грибы; планета, как человек, получивший страшный удар, «тряхнула головой», и всё, что могло сместиться, — сместилось… И кто тогда вспомнил, что начиналось всё с борьбы за мир во всём мире, за объединение цивилизации, за стирание границ? Как не помнили и слов о том, куда вымощена дорога благими намерениями…

Седьмой Ангел вылил чашу свою на воздух: и из храма небесного от престола раздался громкий голос, говорящий: совершилось! И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение! Так великое! И город великий распался на три части, и города языческие пали, и Вавилон великий воспомянут пред Богом, чтобы дать ему чашу вина ярости гнева Его. И всякий остров убежал, и гор не стало; и град, величиною в талант, пал с неба на людей; и хулили люди Бога за язвы от града, потому что язва от него была весьма тяжкая.

Старшина Старостенко подошёл к Никонову, который задумчиво сидел, привалившись к стене, так и не выпустив из рук оружия. Он отбросил автомат в сторону, скинул разгрузку, каску и сел рядом. Снял с пояска фляжку и сделал несколько глотков, потом протянул её своему мёртвому командиру.

— Хочешь воды жизни? Даром…

Глава десятая

1

Лес был совсем другой. Главное — он дышал. Свежестью трав, молочным туманом, который стелился над полем у просёлка, лёгким, едва уловимым движением воздуха. Он хоть и затаился перед зарёй, кромка которой ещё только угадывалась где-то далеко, но он был живой. Это был тот лес, в который каждому человеку хочется приходить, как в древнюю тайну, и быть в нём. Просто быть. Брести неторопливо и ощущать радость бытия и прикосновение к какой-то первозданной тайне. Лес, в котором можно было укрыться, как и делали в тяжёлые времена русские люди. Русский лес.

— Птичка! — её первым увидел ещё заспанный, но уже весьма оживлённый Серёжа, который бежал чуть впереди.

И действительно, прямо по тропе впереди бежала вертишейка. Увидев её, Пантелей остановился и присел на корточки.

— Я таких у нас не видела, — сказала Даша.

— Так это тикун. Крутиголовка, — определила Галина Петровна

— Тиу-тиу-кяй-кяй-тяй-тяй, — ответила вертишейка и скрылась в траве.

Пантелей поднялся, но продолжал стоять и смотреть туда, где только что была птица. Даша сначала залюбовалась им, но потом спохватилась и тревожно спросила:

— Ты знаешь, куда мы идём?

— Нет, — простодушно ответил врач, — просто я верю… Кажется, мне эти места знакомы. Но они должны быть очень далеко от нашего города. Я помню их с детства.

Позади рявкнул мотор автобуса. Даша оглянулась.

— Тимур уезжает! А Михаил Давыдович где?

— Он остался читать в автобусе… — ответила Галина Петровна.

— Куда они?

— Каждый делает, что должен, — Галина Петровна сказала это почти по-никоновски.

Пантелей тоже оглянулся. Он увидел усталых людей: девушки, которые несли несколько носилок, одну из них помогал нести мужчина с повязкой на глазах, инвалид в коляске тоже пытался помогать, Глафира Петровна, ведущая под руку бабу Тину, и Марина, которая, казалось, вот-вот упадёт. Её поддерживал Лёха, пытался взять на руки, но она отказывалась. Пантелей вдруг испугался, что не сможет помочь этим людям, что обманет их ожидания, и сердце его сжалось от ужаса и горя. Огромная ответственность, которую он, как он тут же решил, по гордыне своей взял на себя, мгновенно раздавила и парализовала его. К глазам подступили слёзы.

Он вдруг вспомнил, как однажды в Париже, куда приехал на медицинскую конференцию, брёл, любуясь городом, ни о чём не думая, но вдруг над ним завис вертолёт и усиленный динамиками голос жёстко потребовал:

— У вас нет опознавательного чипа, вы не имеете права пребывать в этом районе города. Немедленно ложитесь на землю и ждите прибытия полиции, иначе мы вынуждены будем открыть огонь.

На французском, на английском, на арабском и, наконец, на русском…

И сейчас хотелось лечь на землю и закрыть голову руками…

Галина Петровна приметила его состояние и тихонько спросила его:

— Помнишь Петра, идущего по воде?

— Что? — Пантелей не смог бы сейчас назвать даже собственное имя, не то что припомнить евангельский сюжет.

— Апостол Пётр идёт по воде. На миг усомнился…

— И начал тонуть… — продолжил как во сне Пантелей, и дальше он уже говорил словами Спасителя, словно успокаивая себя: — Имейте веру Божию, ибо истинно говорю вам, если кто скажет горе сей: поднимись и ввергнись в море, и не усомнится в сердце своём, но поверит, что сбудется по словам его, — будет ему, что ни скажет. Потому говорю вам: всё, чего ни будете просить в молитве, верьте, что получите, — и будет вам. И когда стоите на молитве, прощайте, если что имеете на кого, дабы и Отец ваш Небесный простил вам согрешения ваши. Если же не прощаете, то и Отец ваш Небесный не простит вам согрешений ваших…

— Ну вот, — облегчённо вздохнула Галина Петровна, — я боялась, что ты сейчас повернёшь обратно и скажешь им, что ты не знаешь, куда идёшь.

— Я действительно не знаю, — признался Пантелей, — я просто верю. В какой-то момент мне показалось, что я узнаю эти места. Но это просто невозможно. Это откуда-то из далёкого детства, которое я помню как размытые картинки. Будто из другой жизни…

— Ничего, иди, Пантелеимон, — чуть подтолкнула его Галина Петровна и тихо зашептала: — Царю Небесный, Утешителю, Душе истины…

Пока они мешкали, Серёжа умчался куда-то вперёд по тропе, то ли за птицей, то ли по собственному наитию. Во всяком случае, Галина Петровна, обнаружив его исчезновение, даже сбилась с молитвы.

— Ой, Господи! Серёжа, ты где?!

— Я здесь, идите сюда! — послышалось где-то уже далеко впереди. — Сюда!

Пантелей, Даша, Галина Петровна устремились на его голос. Пришлось свернуть с тропы и буквально по пояс погрузиться в туман. Несколько шагов — и они уже в лесу, совсем не похожем на тайгу, словно попали в среднюю полосу России.

— Ну так… и про тропики кто-то рассказывал… — вспоминала-успокаивала себя Галина Петровна.

— Как-то необычно красиво, — Даша присела, легко касаясь руками огромного разлапистого папоротника.

— Сюда, я здесь! — снова позвал Серёжа где-то совсем рядом.

Они вышли на небольшую поляну, и им предстала чудная картина: Серёжа стоит и держит на руках вертишейку, а рядом стоит седой монах, но возраст его определить невозможно. Ему могло быть и сто лет, и, как это ни удивительно, тридцать. И даже меньше. Он смотрел на них приветливо, как на долгожданных гостей.

— Иоанн, — узнал Пантелей.

— Иоанн? — повторила Галина Петровна. — Постой, — прошептала она, — так, может, это…