Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли - Михаил Пришвин

– Рассказ «Заполярный мед» написан без выдумки, – сказал я.

– А вы, – ответила докторша, – всегда пишете без выдумки.

И это правда, что Л. Толстой тоже не придумывал и у него тоже Вархейт унд Дихтунг не расходятся. И у него тоже – Дихтунг есть лишь личная форма правды.

Поэзия у Пушкина, у Л. Толстого и у всех русских классиков есть дыхание правды.

Против нашего окна в Москве Третьяковская галерея, и в праздничный день весь наш переулок представляет собою поток людей, текущий внутрь галереи. Если в это время пойти в соседние улицы и переулки, то непременно встретимся с провинциалами, которые будут спрашивать: «Где тут Третьяковская галерея?» И так большая часть всего потока представляет собою людей земли, пробившихся в Москву, чтобы приобщиться к культуре.

А дай вот пройдет зима и прилетят весной первые птицы – тогда заметен другой, обратный поток людей из города в природу. Все это понятно: перелетные птицы кочуют между севером и югом, а люди стремятся в город к чему-то небывалому и выезжают из города отдохнуть и возродиться у земли.

Но между этими двумя потоками намечается третий поток: мечтой соединить в одно оба потока, в единый процесс творчества, где все бывалое – природа – движется к небывалому, к человеческой новой культуре.

Лысенко пишет, что пшеница иногда перерождается в рожь, а я думаю, что тоже так и у нас, людей, талант перерождается в собственность (скупой рыцарь). Собственность подменяет талант, и собственник часто думает, что, отстаивая собственность, он отстаивает самого себя.

Есть способ усыплять себя, когда не спится от наплывающих мыслей: надо убивать эти мысли повторением бессмысленной фразы или счетом.

Этим же способом многие люди убивают в себе охоту к жизни скучным и бессмысленным трудом, похожим на самоубийство.

Работа убила на время во мне чувство природы, знаю, что делается там, только по утренним скребкам дворников: скребут – значит, был снег, нет – нет.

Можно убить свой дух в запойном труде. Кажется, еще никто не описал этот способ самоубийства, но каждый ученый, не сделавший открытия, есть самоубийца.

В отчаянии думаю иногда, что сколько родится жулья при капитале, так и при социализме родится их разве только немного поменьше. А между тем жулик в советском нравственном мире действует, как ложка дегтя в меду.

Напротив, капитал поставлен на жулике: не обманешь – не продашь. И в капитале жулику место указано, в капитале жулик полезен, и какая бы нравственность ни развивалась – жулик ей не мешает.

Я очень много работаю над тем, что вы хвалите за легкость и занимательность чтения. Но хвалиться этим трудом, как делают многие, я не могу. Трудности творчества указывают на несовершенство творческой природы автора.

Есть много примеров, когда сам же я написал легко, и оно «написалось» пли «вышло» гораздо лучше, чем то, что писалось «с трудом».

Бахметьев вчера мне сказал:

– А нет у вас к себе возрастающих требований?

– Я испытывал, – ответил я, – всю жизнь на каждое сегодня, что вчера я был дураком. Но это правда ваша: теперь эти требования к себе становятся мучительней.

Принято думать, что рассказывать из собственной жизни можно только о том, что прошло. А мне кажется, пожилому человеку надо рассказывать еще о том, как прошлое показывается в настоящем, как узнаешь свое прошлое в усилии быть современным текущему настоящему.

В искусстве нет заместителей: тем искусство и отличается от всего.

В производстве нельзя без заместителей, но затем и создано и существует искусство, что человек тут сам.

Дети нам особенно привлекательны тем, что родятся и живут, как бессмертные, как все живые существа на белом свете: животные, растения.

Чувство конца или смерти к нам приближается, как тайна взрослых. В детстве кажется, будто взрослые что-то скрывают от нас, и самой главной тайны их почему-то невозможно ни подслушать, ни подсмотреть.

Потом вдруг что-то случится, ребенок становится взрослым, и тайна открывается, как неминучая для каждого живого существа смерть.

Есть довольно много на свете людей, которые на тайну взрослых не обращают никакого внимания и живут счастливцами всю жизнь, как дети, как бессмертные.

О стариках мы обыкновенно говорим: «Он все такой же!» Мы этим про себя хотим сказать, что старый человек уже вошел в ритм природы, повторяется, и от него нечего ждать, как от всей природы, чего-то особенного: в природе все уже было.

Мы же, молодые, все надеемся показать людям что-то еще небывалое.

Вчера днем и вечером шел дождь, и сегодня улицы чистенькие, а люди падают, как оловянные солдатики.

Мне встретился милиционер, громадный мужик, нес в руках и под мышками белых голубей, вокруг него было человек двадцать мальчишек. Вдруг милиционер поскользнулся, грохнулся и сел на зад. А голуби поднялись, собрались в кучку, сделали круг и уселись на крышу огромного дома.

В один миг ребята разбежались по переулкам, и когда милиционер наконец поднялся, первые части мальчишеской армии уже крались к голубям по крышам.

Поглядев в глаза милиционеру, я сказал:

– Вот герои!

– Так мы брали рейхстаг, – ответил милиционер.

И, махнув рукой на мальчишек в смысле «шут с вами», оправился, почесывая ушибленное место, вытянулся, отдал мне честь и пошел по своим настоящим делам.

Тысячи лет учились жить люди для себя, как живут в природе хищники. Но в то же время в той же самой природе есть животные, которые живут не для себя и мед собирают и складывают в запас будущего.

Мои записи о природе часто наводят меня на мысль, что поезд нашей человеческой жизни движется много быстрее, чем природа, и вот почему получилось у меня, что, записывая мои наблюдения в природе, я записываю о жизни самого человека.

Так часто бывает, что сам едешь в поезде и из окна кажется, будто мчится природа. Когда же разберешься хорошенько, то оказывается – природа стоит, а мчимся мы сами в своем поезде.

И нет ли того у всех художников природы, что их проникновенный взгляд в природу, их интимный пейзаж есть не что иное, как попытка проникнуть глубоко в душу человека, в ее неудержимое движение, останавливая свой взгляд на природе.

Во всяком интимном пейзаже движется сам человек.

Люди окопов – это те, что в окопах сидят и думают, что они видят и знают больше других. А они-то как раз и не видят ничего.

Наставник должен знать, на что ему детей наставлять, и он знает: «на хорошее». Но если «хорошее» само меняется?

Тогда наставнику надо самому участвовать в изменении и вести детей за собой.

В каждой душе слово живет, горит, светится, как звезда на небе, и, как звезда, погасает, когда оно, закончив свой жизненный путь, слетит с наших губ.

Тогда сила этого слова, как свет погасшей звезды, летит к человеку на его путях в пространстве и времени.

Бывает, погасшая для себя звезда, для нас, людей, на земле горит еще тысячи лет.

Человека того нет, а слово остается и летит из поколения в поколение, как свет угасшей звезды во вселенной.

Зеркало человека

Мои земляки

Все бранятся зверем, хуже нет, когда скажут «Вот настоящий зверь». А между тем у зверей этих хранится бездонный запас нежности.

Чем ближе к дереву, тем оно кажется выше, и так я прошел в тесноту огромных деревьев, стал среди гор зелени живой, стремящейся в голубую высоту.

Я стал в самом низу в глубине почти черной тени и видел, как мой брат, такой же маленький, как и я (земляк по общей жизни нашей с ним на земле), поднялся из тьмы и сверкнул в луче, пронизывающем зелень, мелькнул и опять сверкнул повыше, и я понял: комар поднимался наверх. Я следил долго за ним среди блистающих паутинок и трепещущих листиков осины.

Только редкий листик осины качался там наверху, но под каждой высокой осиной, обняв ее, поднималась темная елка вплотную к другой, и какая же у нас тут была тишина, если и там, высоко, на свободе еле-еле шевелился иногда листик осины.

Как хотел, хотел, жаждал я сказать кому-нибудь о великом царстве света там, наверху! Вот почему, наверно, я не спускал глаз с маленького комарика и, запрокинув голову, следил и следил, как мой маленький брат поднимается выше и выше в царство свободы и света.

И не думал я о том, что, когда он туда долетит, он и там непременно будет кусаться.