Скверна - Сергей Малицкий

Нелегкость поначалу обнаружилась только одна, утренний свет едва пробивался через мешочную ткань, и в телеге ощутимо пахло пылью. Эсокса тут же умудрилась уснуть или сделала вид, что спит, а Кама вспомнила, как ее вывозила из Кагала Глеба. Странным образом воспоминания о недавней спутнице смешались с воспоминаниями о семье, затем накатил приступ рвоты, показалось, что не ящики и мешки закрыли от Камы утреннее небо, а вновь гнилая плоть надвигается на ее лицо и руки. Со рвотой Кама справилась, но слезы становились все ближе. И как раз тогда, когда рыдания были готовы скрутить ее, Эсокса нащупала руку Камы и крепко сжала. И именно теперь, когда они лежали рядом под ящиками, приспособленными для перевозки железа, руды, угля или еще чего-то, так нужного кузнецу, одна из принцесс вдруг спросила другую о том, о чем та не только не ожидала услышать, но даже и вовсе не думала:

– Ты ведь еще не была с мужчиной?

– Нет, – отчего-то испугалась Кама.

– Тогда имей в виду, – спокойно, слишком спокойно произнесла клыкастая подружка. – Не потому, что мне этого хочется, нет. Но если наш путь будет близок к концу, к окончательной развязке, я могу это с тобой сделать.

– Не стоит, – поспешила ответить Кама и вдруг вместо слез фыркнула и с трудом подавила пробивший ее хохот.

– Тихо там, – прошипел сверху Касасам.

– Ну и хорошо, – с облегчением ответила Эсокса, прыснула в ответ, а еще раз сжала ее руку и отпустила, и как будто беззвучно, но все-таки заплакала. И Кама, глотая все-таки выкатившиеся из глаз слезы, подумала, что все происходящее могло произойти с кем угодно, но сведение в одном не слишком уютном месте сразу двух принцесс, одной из которых пришлось потерять все, кроме девичьей чести, а другой не осталось и этого, иначе как насмешкой злых богов не объяснишь. Но бывают ли вообще злые боги? Тот же Окулус объяснял, что богам неведомо зло. И что даже Лучезарный, не важно, богом ли он был или великим демоном, разберись еще в них, не был зол так, как может быть зол человек, потому что тот же пустынный калб, который пожирает добычу, не злится на нее. Он просто ест. И Лучезарный, когда вывел свои войска на равнину перед Бараггалом, не желал смерти тем, кто готовился сражаться за него и против него. Он просто хотел есть.

– Нет, – одними губами прошептала Кама. – Не так. Потому что если Лучезарный не злой, тогда и Энки не добрый. И если Лучезарный хотел есть, то чего хотел Энки, когда, встав против своего врага, обхватил себя за плечи и занялся пламенем? Или он всего лишь хотел согреться? А ведь все наставники, все мудрецы, пусть даже их было не слишком много, с которыми приходилось говорить Каме, все повторяли, что и Энки, и те угодники, что были с ним рядом, все они горели настоящим пламенем. И муки испытывали подлинные. Не потому ли именно сжигание на костре было запрещено даже тогда, когда Святая Инквизиция властвовала в Анкиде и убивала всех, заподозренных в ереси, всеми возможными способами? Нет, Энки был добрым. А если Энки был добрым, то Лучезарный неминуемо был злым.

Плакать хотелось безостановочно, но слезы сами собой высохли, и тогда Кама вспомнила наставления Хаустуса и принялась прятать то, что вроде бы дышало внутри нее и о чем она время от времени начала забывать. Сначала забормотала привычные заклинания, отвороты, затем стала прислушиваться к самой себе и подбирать, подгибать, втягивать все, что окружало ее невидимой кроной. Сплетать над головой тонкие нити, но опять же не вытягивать их из себя, а ловить те, что развевались, летели, тянулись вокруг, подобно невидимой ткани существования. Не прошло и получаса, как Эсокса завозилась, протянула руку, коснулась бедра Камы и с облегчением прошипела:

– Фу ты… На мгновение показалось, как будто ты исчезла.

– Тут я, тут, – ответила Кама, и почти сразу снаружи послышались голоса, затем телеги встали, рядом раздались шаги, как будто прошел человек, привыкший ездить верхом. Звякнул эфес чьего-то меча о кольца ремня, шевельнулись ящики и мешки, и Каме с Эсоксой пришлось яростно тереть себе переносицы, чтобы не чихнуть, следом послышалась ругань. Говорили как будто на атерском, но тот акцент, который в семействе Касасама лишь смягчал привычные слова, здесь делал их неузнаваемыми. Зазвенели монеты, снова послышалась ругань, затем невозмутимый Касасам принялся разъяснять неизвестному, что если он, лучший кузнец Лулкиса, не привезет железную руду и не выполнит заказ благословенного Балзарга, то не одна сотня воинов недополучит наконечники для стрел и копий, и уж тогда…

В голосе Касасама было столько неподдельной тревоги, что даже Кама вместо скрытой издевки вдруг прониклась сочувствием к тем неизвестным ей воинам, которые окажутся в бою перед ужасным противником с полными тулами стрел без наконечников и с шестами в руках вместо копий. Неизвестный дозорный говорил еще что-то, Касасам отвечал примерно то же самое, что сказал и в первый раз, но звон монет более не звучал, и вскоре проход небольшому обозу все-таки был дан. Еще минут десять подводы грохотали колесами по камню, затем под ободами зашуршал проселок, мерины побежали бойчее, и Касасам подал голос. Правда, сначала он с минуту старательно плевался.

– Тьфу, проклятая. Замучаешься, пока с языка сплюнешь эту самую «благословенность Балзарга». Вылезайте, девчонки. Далее дозора бояться не стоит. Знакомых не будет, а для незнакомых у меня с собой все семейные ярлыки. За двоих моих дочек вы как раз и пройдете. Только оружие и мешки оставляйте там, где лежат. До начала равнины Миам уж во всяком случае. Да не шевелите штабель, выползайте в сторону ног, выползайте, телега длинная.

Они выбрались на белый свет почти мгновенно. Мешки, как было им сказано, оставили на месте, а мечи потянули за собой и под укоризненным взглядом Касасама спрятали их в мешковине, только после этого принялись крутить головами. Братья правили своими телегами за подводой Касасама и, судя по их взглядам, люто завидовали отцу, что именно на его телеге сидят две девчонки. Вокруг тянулся жидкий перелесок, и, судя по высушенной солнцем рваной глине дороги, земля была неплодородной. Оттого, наверное, и деревеньки не попались на глаза сразу. Или кузнец специально выбрал безлюдный проселок.

– Нас проверяли на том самом месте, где погиб Хаустус, – обернулся Касасам. – Телега его до сих пор там стоит. Вся в крови. Вы, конечно, не все мне рассказали, или в маленьком Хаустусе крови было ведра четыре. Но задержали нас не из-за каких-то подозрений. Дозорных Балзарга нет. Я о новых дозорных говорю. Думаете, подняли на ноги стражу Лулкиса? Нет. Отправили посыльных в Книлу, зато уж вернутся, начнут тогда город ставить на голову. А на дозоре сейчас был наш, из местных. Хотел получить лишнюю монету, не знает, дурак, что скоро таких, как он, будут или резать, или отправлять в тот же Иалпиргах.

– Почему? – не поняла Кама.

– Потому что скрепить всю ту мерзость, которая здесь затевается, может только страх, – ответил Касасам. – Но не тот страх, который испытывает чиновник, домогаясь подношения, а тот, что роняет на колени в благоговейном ужасе.

Кузнец оглянулся, пригляделся к Каме и покачал головой:

– Однако, девонька, я тебя не понимаю! Ты чего глазами хлопаешь? А ну как на дороге дозор будет? Лепи свои поделки на зубы. По моим ярлыкам у меня дочка-дакитка, а не принцесса Лаписа.

Путь до гор занял пять дней. Касасам сразу же направил обоз точно на запад, туда, где в закат чернела зубчатая гряда гор Митуту. Он был почти уверен, что ни дозоров, ни стражников им встретить не придется, но на всякий случай предупредил о том, что в любом случае его спутницам рты не открывать и голос не подавать. Нравы в дакитских семьях суровые, сыновья поперек отца и пикнуть не имеют права, а дочерям вовсе положено не пищать без особого дозволения, даже если они не глупые вопросы собираются задавать, а славить своего отца и петь здравицы правителю королевства. А уж если учесть, что глава семьи даку, то и вовсе следует прикусить языки и медленно их жевать, потому что они вовсе никогда уже не пригодятся.

Касасам хмурил брови, а Кама и Эсокса едва удерживались от хохота, потому что помнили вечернюю трапезу в доме Касасама, во время которой беспрерывные вопросы самой младшей дочери кузнеца любого отца вывели бы из себя, но не Касасама, который, как теперь думала Кама, был образцом добродушия и здравомыслия. Утром второго дня пути по сторонам дороги наконец вновь появились деревеньки, но сама дорога вдруг стала поблескивать черным, а затем среди деревьев обнаружились горы вываленной откуда-то земли и что-то напоминающее колодцы, как если бы их строили великаны ростом локтей в двадцать, а то и больше.

– Главное богатство Лулкиса, – вздохнул Касасам. – Вот куда отсюда уехать кузнецу? Что может быть лучше для кузнечного дела, кроме подземного угля? Да ничто! А тут шахта на шахте и цена приемлемая. Сюда даже горные мастера за углем прибывают. Но они здесь только через недельки две-три появятся, я обычно подгадывал, чтобы с ними дорогу делить или туда, или оттуда, но теперь-то что уж. И так доберемся. Вон там, и вон там, в дальних деревеньках имеются мастера, что не добывают уголь, а томят. Ну, вроде как известь делают, но по-другому. И для другого дела. Мне без такого томленого угля нипочем хороший меч не выковать.