Феминиум (сборник) - Далия Трускиновская

– Я не достоин такой чести, госпожа, – прошептал он, – лучше прикажите меня убить.

Ночь долгая, страшная таяла внутри, она вздохнула почти успокоенно, почти радостно.

– Убить? – она наклонилась к нему, потрепала по щеке, чуть царапая полированными коготками, ловила кошачьими настороженными зрачками умирающий свет. – Нет, Сенги. Ты еще не надоел мне.

10

Флит подошла к зеркалу. Седина. С каждым годом все больше. Долгими тропинками выткано кружево жизни, завиток к завитку. Только здесь, в самом начале – пустота. Не выткалось исполнение сокровенного, разметал капризный ветер судьбы воздушные замки, только осколки до сих пор мечутся, ранят.

Она слегка разворошила локоны невесомыми прикосновениями пальцев, улыбка вернулась на лицо, потеплел взгляд. По-девичьи восторженно крутанулась у зеркала, нежная ткань бархатно текла, серебрилась бликами. Святые, какое великолепие! Ощущение праздника робко затеплилось внутри. Это первое дорогое платье за всю жизнь. Повинуясь капризу, позволила себе этот подарок. Но не слишком ли поздно? Не будет ли она выглядеть смешно?

Распахнула окно, запах сырой земли ударил в ноздри. Дождь. Как тогда, два года назад, она бежала по двору, набросив на голову пыльную хламиду, чтобы уберечь прическу, и почти столкнулась на крыльце с Лакл. Запах духов, невозможно дорогих, вдруг окутал ее, так что закружилась голова. Вцепилась в мокрые перила, не чувствуя, как ледяные капли бьют по пальцам.

Светлейшая окинула ее взглядом, сверкнула белоснежными ровными зубками в острожной улыбке. Я слышала о награде, рада за тебя, огненные локоны пляшут на ветру, скользит в глазах настороженная тень, хочешь работать у меня?

Она долго молчала, теребя влажный уголок хламиды, холод, такой знакомый, такой привычный, тек по сердцу. Назови свою сумму, Флит. А если я запрошу очень много, Лакл? Флит, ты лучшая из лучших, я умею ценить людей.

Гроздь бриллиантов на золотом кружеве – изящная корона, врученная ей на последнем съезде домоправительниц, где ее выбрали лучшей из лучших, – ее награда, ее приговор. Прислуга. Пусть лучшая из лучших, но всего лишь прислуга.

Флит открыла дверь, напоследок окинув комнату взглядом. Все чужое: мебель, ковры, стены. И пора признаться себе, что своего дома у нее уже не будет. Но хватит размышлений. Нужно идти. Впереди целый день. Еще один день будет наполнен чужими заботами. Еще один день станет пеплом.

Она спустилась вниз. Сумрачный, пустой коридор еще таил в углах за атласными бутонами отдернутых штор уходящую ночь. Святые, как же хочется спать. Помотала головой, локоны ударили по щекам, а сон все не отпускал, копился на веках.

Запах. Судорога отвращения потекла по плечам, тошнотным комком застревая в горле. Святые, как я ненавижу эти утренние визиты на кухню! Толкнула тяжелую дверь, и запахи во влажной обертке пара ярко плеснули в лицо. Флит стиснула зубы. Платье! Оно же пропитается этой вонью, как я могла забыть?

Старший кухарь бросился к ней, потное, осунувшееся личико окунулось на миг во влажное полукружие фартука и потупилось в поклоне.

– Да пребудет с вами свет звезд, домоправительница Флит.

– Завтрак готов?

– Да, госпожа.

– Нужно ли что купить?

– Да, госпожа. Для завтрашнего блюда потребуется светлый корень. У нас почти ничего не осталось.

– Корень? Что за корень? – спросила она, но, уже соскучившись, торопилась прочь, скользя рассеянным взглядом по столам. Обязательно нужно будет пройти по саду, чтобы выветрился запах.

– Это специя, госпожа. Она придает мясу особый, очень…

– Избавь меня от подробностей. – Платье, новое платье текло по коже, обнимало упругой волной. Как уютно, святые мои, как уютно. – Я распоряжусь, чтобы…

Кухаренок, проходивший мимо с подносом, вдруг запнулся, тяжелая соусница заскребла днищем о сталь, накренилась, и молочная жижа вязко потекла вниз, щедрым мазком лизнув платье.

У нее потемнело в глазах. Мир, еще недавно такой ласковый и цветной, скукожился до размеров кляксы, оглушительно пожирающей ткань.

– Простите, госпожа, – соусница часто-часто била фаянсовым донцем о поднос в дрожащих руках мальчика, – простите, я случайно, простите, госпожа.

– Ты что ослеп? – Кухарь отвесил кухаренку звонкую оплеуху, от которой тот едва устоял на ногах. – Не мог в другом месте пройти?

– Простите, госпожа, – жалобный голосок рвется мокрой ниточкой.

Слова текли навстречу, но смысл ускользал от нее. Почему, святые, почему? Почему это все время происходит со мной?

Белое, трясущееся лицо кухаренка тянулось к ней незрячим от слез взглядом, бормоча что-то.

– Убирайся из этого дома!

– Госпожа, прошу вас, не прогоняйте.

Отчаяние вдруг затопило ее, безжалостное, темное, жаркое. Урок тебе, дурочка, чтобы не забывала, что ты есть.

– Уберите его с глаз моих! – Вздернула подбородок высоко, чтобы не видеть умирающее платье.

Старший кухарь услужливо встрепенулся, отобрал поднос, сгреб мальчика за шиворот и потащил к выходу.

– Госпожа, – кухаренок тянул к ней обожженные ладони, худенькое личико его дрожало, – прошу вас, госпожа, мне некуда идти.

Кухарь вышвырнул его в коридор и обернулся, часто кланяясь.

– Не извольте беспокоиться, госпожа. Он больше вас не потревожит.

– Тебя тоже следовало бы отправить вслед за ним.

Лицо кухаря пошло красными пятнами.

– Простите, госпожа, – судорожно мял он фартук подрагивающими пальцами, – простите.

– Видимо, нужно взять на твое место кого-нибудь помоложе, – медленно цедила она слова, ни к чему торопиться, мертвое платье не нужно оберегать.

– Как прикажете, госпожа, – белое лицо угасло в поклоне.

Поднялась к себе, переоделась в ненавистное черное. Держала в руках невесомое, изуродованное – не было сил выбросить. Бархат грел ладони, мерцал тягучими переливами света.

В дверь постучали. Едва слышно, торопливо.

Кто? В такую-то рань. Кому она понадобилась? Оттерла слезы, приготовила лицо, тень улыбки легла на губы.

– Войди.

– Да пребудет с вами свет звезд, госпожа.

Избранник? Ему-то что здесь надо? Взъерошенный какой-то, босой. Склянка в руке, вцепился так, что пальцы побелели.

– Чего тебе?

– Позвольте, я все исправлю, госпожа, – бросился к ней, потянул платье из рук. – Пятно еще можно вывести, у меня есть травы.

Не успела ничего сказать, просто разжала пальцы. Он подхватил его, бережно опустил на пол, насыпал из склянки что-то красное на пятно. Шипя, вздулась пена и тут же опала серыми хлопьями, он торопливо промокнул ее влажным платком.

– Все, госпожа, когда высохнет, пятна не будет.

– Сомневаюсь.

– Немного терпения, госпожа. Сейчас вы сами все увидите.

Влага медленно угасала на ткани. Флит недоверчиво покачала головой. Неужели оно исчезло? Святые, в это трудно поверить.

– Госпожа, не прогоняйте кухаренка.

– Вот, значит, в чем дело. – Она опустилась в кресло. – И, смыв пятно, ты надеешься, что я прощу мальчишку?

– Да, госпожа, – он положил ей на колени исцеленное платье. – Позвольте ему остаться, госпожа.

Бархат струился под пальцами. Вновь обретенное платье. Она усмехнулась.

– Почему ты просишь за него? Какое тебе до него дело?

– Никакого, госпожа.

Как же у него все просто, стер пятно, и словно ничего не было. Но как я смогу это забыть? Даже высохшее – пятно останется, оно будет там всегда. Прошлое не выбелить, не переписать.

– Хорошо, передай кухаренку, что он может остаться.

– Благодарю, госпожа. – Он так и стоял на коленях перед ней, теребя рукав исцеленного платья. – Вы очень добры.

– Домоправительница… – Недавно нанятая воительница, коренастая, неулыбчивая, возникла в дверях, чиркнула по Сенги взглядом темных, прищуренных глаз. Тот сразу вскочил, шарахнулся к стене.

– Что случилось, Казара?

– Это и есть избранник светлейшей?

– Да.

– У нее хороший вкус. Его можно одолжить?

– Нет. У нас так не принято, Казара.

– Надо же, в моей стране другие правила.

Тихонько вздохнула, была б моя воля, ты бы в своей стране и осталась. Неотесанная деревенщина. Одно на уме – прислужников тискать да жрать без меры.

– Я слышала, что у вас истребили всех мужчин.

– Можно и так сказать, домоправительница, – облизнула губы, ползая взглядом по Сенги.

Святые, а что если она потащит его на ложе прямо сейчас? Я не смогу ее удержать, как от букашки отмахнется.

– Но должен же кто-то вести домашнее хозяйство, работать на кухне, в поле. – Флит вскочила, стараясь заслонить избранника, но куда там, роста не хватило, Казара продолжала пялиться на него поверх ее головы. – Не хочешь же ты сказать, что этим стали заниматься женщины?

– Святые, как ты могла такое подумать? Женщина у плиты! Невозможно! Для этого есть мужчины. Их осталось мало, но работают они с особым усердием, – она с удовольствием помассировала кулак. – У них есть хороший стимул.