Феминиум (сборник) - Далия Трускиновская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Время, всегда щедрое и просторное, теперь разделилось на два отрезка: тьму и свет. Тьма была скорлупой ореха, непроницаемой, мертвой, страшной, где время замирало, сочась шуршащими мгновеньями, осыпаясь в бесконечную пустоту. Свет вдруг врывался в нее, трепетный, яркий, невыносимо яркий, от которого слезились глаза, врывался под оглушительный скрип двери и вкрадчивый голос воительницы:
– Ты еще не сдох, звереныш?
Брезгливо швыряла еду на пол. Каждый раз он торопливо вскакивал, зная, что ей нравится, когда ее встречают стоя. Она рассматривала его, ненавидяще каменея лицом, иногда била, просто так, для порядка. Задавала глупые, смешные вопросы. Он отвечал односложно, боясь пропустить это слово – «госпожа». Не всегда получалось. Это нелепое слово часто терялось. Но Викл напоминала, и долго еще после ее ухода, когда стенки скорлупы смыкались, горело на коже это напоминание.
Однажды пришла госпожа Лакл. В сияющем платье, с уложенными в причудливую прическу волосами, только нежные завитки у тонкой, длинной шеи. Странно и долго смотрела на него, теребя кружевной платочек. Не задавала вопросов. Молчала. Молчала и смотрела. И ему хотелось провалиться сквозь землю, только бы не видеть этого взгляда.
Лицо холодное, точеное, неподвижное. Статуя. Разжала непослушные губы и спросила:
– Чего ты хочешь?
– Вернуться в Убежище, госпожа.
– Это не тот ответ, который мне бы хотелось услышать.
– Другого у меня нет, госпожа.
– Я могу сделать с тобой все, что захочу.
– Да, госпожа, я знаю.
Опять замолчала. Вдруг отяжелевшей рукой потянулась к виску, зажала болезненно забившуюся жилку. Колко заметались радужные искры по ожерелью в такт участившемуся дыханию. У нее подкосились колени, запрокинулась голова с жадно ловящим воздух ртом. Потолок. Он полз на нее, давил чудовищно тяжкой каменной плотью, отбирая дыхание. Она крепко стиснула веки, перепуганной бабочкой слепо раскинув руки.
Что-то возникло рядом, ударило в пальцы, задержало падение. Привалилась, отчаянно цепляясь, ослабевшая, дрожащая, боясь открыть глаза.
– Сейчас все пройдет… сейчас. Этот потолок… так низко… сейчас все пройдет, – шептала, борясь с животным, безотчетным ужасом. Сердце билось о ребра часто-часто. Осмелилась, приоткрыла глаза, изумленно охнула: – Ты? Ты посмел… Руки прочь!
– Вы упадете, госпожа, – тихо сказал он, отступая.
Она беспомощно покачнулась, потеряв опору, и испуганно уцепилась за него, неловко ткнувшись лицом в плечо.
– Нет, помоги мне. Я никому не скажу, что ты прикасался ко мне. Я обещаю.
– Благодарю, госпожа.
– Как я ненавижу эти маленькие комнатки, Сенги. Они как могилы. Тесные, холодные, жуткие.
– Да, госпожа, я знаю.
– Я задыхаюсь, Сенги… я умираю…
– Нет, госпожа, – он бережно обхватил ее за талию и повел к двери, – сейчас вам станет лучше. Вот и дверь. Обопритесь о стену, я…
Дверь вдруг распахнулась, Викл, словно ударившись, замерла на пороге, судорога прошла по лицу страшным ломким огнем.
– Звереныш, – полувыдох-полувсхлип, падает рука вдоль тела, соскользнув с дверной ручки, – как ты смеешь…
Медленно потянулась к ней светлейшая, слишком медленно, не удержать молнию ладонью, только волна воздуха задевает пальцы.
– Нет, Викл, нет!
6
Он открыл глаза. Желтые тени кружили вокруг. Среди них возникло алое. Приблизилось. Звуки приятные, тихие. Опять звуки. Громче, настойчивее. Что это?
Алое прояснилось, обрело очертания платья. Женщина. Знакомое лицо. Какие красивые волосы, как огонь.
Больно. Почему так больно?
Женщина говорит, вопросительные нотки проскальзывают в бархате голоса. Он слушает голос, и золотые тени быстрее начинают кружиться вокруг. Наставник. Слово повисло в тишине тревожно-радостным шариком. Наставник. Он чувствует всю важность этого слова, тянется сквозь вязкую, непослушную память к ласковому сиянию, но не хватает сил вспомнить. Кружатся вокруг золотые тени, и голос шелковой нежной паутиной все ткет и ткет бесконечный узор…
Тишина. Свеча у изголовья. Золотой туман сочится вокруг нее, водянисто дрожа радугой. Дрогнуло пламя, что-то темное потревожило туман. Голос. Далекий. Знакомый. Кто? Что-то больно отзывается в груди, жарко-жарко. Наставник. Светлячок в ночи, причудливый одинокий огонек, маленький, ничтожный, но без него так трудно жить.
Имя. Да, кивает он, я слышу, наставник. Фигурка у постели вздыхает, горбится, зябко пряча руки в рукава, оседает у ног. Слова, обретая смысл, текут сквозь туман. Госпожа хочет разрушить Убежище. Лицо у жреца дрожит, безжизненное, измученное, золотые полоски текут по щекам. Почему? Горестно взлетают к груди рукава, скользит черная ткань к локтям, обнажая стиснутые кулаки. Земли, на которых стоит Убежище, принадлежат ей. По праву владения она может изгнать нас. Почему, шепчет он, танцуют вокруг золотые тени, холодом, жутким холодом веет от них, почему?
Жидкое золото заливает лицо старика, дрожит каплями на подбородке. Прости меня, мальчик мой, я не уберег тебя, прости. Если ты останешься с ней, она подарит земли Убежищу.
Пляшут ледяные тени, все теснее смыкается круг. Подарит? Молчит жрец, только вздрагивают плечи.
Круг несется быстрее, сливаются тени в воющие слепящие жгуты, опадая в черную бесконечную сердцевину, он смотрел в нее, и ему не было страшно, только холодно, так холодно, что хотелось смеяться. Он улыбнулся, не плачьте, наставник, все так просто, но почему же так холодно? Он смеялся. Визжала летящая чернота, швыряясь ледяными искрами, тянула вниз.
Сенги! Голос в страшной дали шепчет, шуршит звуками, тревожит, мешает. Что мне сказать госпоже? Сказать, повторяет он, смех перехватывает горло, зачем говорить, она знает, и вы знаете, зачем говорить? Сенги, далекий голос рвется, крошится ненужными звуками, Сенги…
Золотое рвет стены воронки, бьет в лицо мягкий холод воды, текут по лицу щекотливые капли, обрывая смех. Осыпается хоровод теней беззвучным снегом к ногам женщины. Говори, стегает острой лозой бархатистый голос, говори, жрец, я хочу знать, что он сказал. Не надо, госпожа, шепчет Сенги, я скажу…
Лицо прекрасное, неподвижное склоняется к нему, искры текут в зрачках, говори, губы ткут сверкающий узор, и он не может оторвать от них взгляд, немея. Говори! Подарите земли Убежищу, госпожа. А что я получу взамен, ученик? Туман колкой пылью тянется вверх, тонет в тени ее лицо. Все, что хотите, госпожа. Все? Лицо-тень еще ближе, жгут провалы глаз, ты сказал – все? Да, госпожа. Клянись всем святым, что у тебя есть! Поглощает свет туман, растворяется лицо-тень, гаснет в месиве пыли. Слова падают во тьму с немеющих губ, кровавой печатью жгут имена святых…
7
Он спрыгнул с повозки, жадно вдохнул холодный воздух. Горы так близко, что казалось, рукой коснуться можно. Ютка, огненно-рыжая, почти девочка, тоненькая, надменная, перегородила дорогу конем, ткнула меч в горло.
– Куда собрался?
– Госпожа, позвольте подняться на этот холм.
– Убежать хочешь?
– Я дал слово, госпожа. Вы знаете.
– Слово, – презрительно фыркнула, – слово мужчины, что оно стоит?
– Прошу вас, госпожа, позвольте. Мы ехали целый день, и я хотел всего лишь немного пройтись.
– Ладно, – бросила меч в ножны, – иди, но только так, чтобы я тебя видела, избранник.
– Благодарю вас, госпожа. Я не доставлю вам хлопот.
Трава жемчужно-аметистовая, пряная, еще хранившая в узорчатой сердцевине капельки росы, беззвучно ломалась под каблуками. Он спешил, почти бежал к вершине холма, только бы не окликнули, только бы не позвали назад.
На лысой вершине лишь ветер. Подставил ему лицо, повернулся навстречу и смотрел сквозь тугие порывы, не отрываясь, в дрожащей пелене слез, на изломанную линию гор.
Голос. Ее голос острой иглой меж лопаток перехватил дыхание. Не захотела оставить игрушку, сама вскарабкалась следом.
– Вам идет это платье, госпожа, оно восхитительно.
Слова пустые, никчемные срываются с губ, но Викл требовала, чтобы он говорил их. Каждой женщине это приятно, зло шипела от его непонятливости, просто говори, и всё. И он говорил, каждый раз боясь, что госпожа поймет, что он с трудом может отличить одно платье от другого, поймет, что он ничего не смыслит в приемах укладки волос, поймет, что он лжет. Но госпожа лишь улыбалась в ответ, чуть-чуть, словно самой себе, и теплела в глазах черная звездочка, разглаживалась на лбу тонкая морщинка.
– Отсюда хороший вид. – Она крутанулась на каблучках, поворачиваясь. – Смотри на меня.
Опять. Тошнота подкатила к горлу. Смотрел в прищуренные кошачьи, жгучие глаза, боясь пошевелиться, только мучительно пытался изобразить улыбку, госпоже нравилось, когда он улыбался, но губы не слушались, складывая свой упрямый узор.
Она смотрела, окутанная ветром, и разгорались в зрачках жадные, черные звезды.
– Зачем ты сюда пришел?
– Горы, госпожа, мы все дальше уезжаем от них.
