Когда цветут камни - Иван Падерин

Через несколько минут Корюков был уже на пятом этаже. Из окна угловой комнаты он хорошо видел действия мелких групп третьего и четвертого отрядов. Время от времени он помогал им огнем минометных батарей, а затем направил туда первый и второй отряды.

Противник отступал к району старого Берлина, на заранее подготовленные позиции. Именно там был создан последний и самый мощный оборонительный пояс фашистской столицы.

— Радист, передай начальнику штаба: перебраться в подвал нашего дома. Скоро здесь будет тихо.

Внизу на лестнице торопливо застучали каблуки. Кто-то бежал вверх и остановился где-то перед площадкой третьего этажа. Максим почувствовал, что это Надя. Он выскочил на лестничную площадку, глянул вниз. Она! Ее маленькие пальцы цепко хватаются за перила: у нее больная нога…

Ни секунды не задерживаясь, Максим, как мальчишка, скользнул на животе по перилам до поворота и оказался перед Надей.

— Здравствуй!..

Она молчала, не отрываясь смотрела на бинт, выбившийся из-под шлема Максима.

— Пулей, осколком?

— Чепуха, это совсем несерьезно.

— Несерьезно… — Надя приложила свою ладонь ко лбу Максима и вдруг поникла, у нее закружилась голова. Она подумала, что нужно схватиться за его плечи, иначе упадет и он будет считать ее неженкой. Но пальцы ее не нашли опоры…

— Надя, что с тобой? — Максим подхватил ее на руки, спустился с нею на несколько ступенек ниже, затем поднялся обратно на лестничную площадку. Маленькая, хрупкая, она казалась совсем невесомой. Глаза ее были закрыты, и можно было подумать, что она спит.

Не открывая глаз, Надя положила руку ему на плечо, а другой обняла шею и прижалась щекой к его груди. Максим слышал, как неровно и гулко колотится ее сердце — так быстро бежала и так трудно ей было бежать. Не выпуская ее из рук, он сел на ступеньку лестницы, расстегнул воротник ее гимнастерки и подул на ресницы. Веки ее мелко задрожали, к уголкам закрытых глаз сбежались едва заметные морщинки. Они были тонкие, как ниточки.

О чем думала Надя в эту минуту? Максим не знал этого, но морщинки-ниточки были так добры, так ласковы и улыбчивы, что он не мог сомневаться: Наде хорошо на его руках.

И едва он подумал, что Надя счастлива, как и сам ощутил, что счастлив, и это изумило и взволновало его.

Он сидел на ступеньке, держал Надю на коленях и как-то по-иному, по-счастливому воспринимал действительность. В отдаленных выстрелах, в разлитом повсюду запахе гари он ощущал что-то бодрящее, подымающее силы. Максим был здесь, в бою, и в то же время был в своем будущем: он ясно видел Громатуху и то, как Фрол Максимович и Татьяна Васильевна встречают его и Надю на крыльце дома. «Вот моя боевая подруга, прошу любить и жаловать», — говорит Максим. Отец проводит Надю в передний угол и по обычаю приискателей золотит ей руку несколькими крупинками россыпи — мир тебе и счастье в доме моем на всю жизнь!

Это было будущее, а война еще не кончилась, не все вражеские пулеметы и снайперские винтовки разряжены, еще много пуль и осколков ищут и будут искать Максима Корюкова, командира гвардейского полка, штурмующего последние и самые опасные укрепления фашистов.

Надя будто почувствовала это, брови ее сомкнулись, между ними пролег глубокий желобок. Ей стало страшно: в дни боев за Берлин Максим стал вести себя как-то неосторожно, появлялся там, где не полагалось быть командиру полка.

Началось это сразу после того, как Василия отправили в госпиталь. Можно ли теперь, при этом его состоянии, сказать ему, что Василий сбежал из госпиталя? Всего лишь несколько минут назад Надя набросилась на одного капитана из штаба дивизии, который, придя в медпункт полка за какой-то справкой, сказал, что родной брат командира полка лейтенант Корюков — власовец, шпион. Надя набросилась на капитана. Кто бы мог подумать, что в ней таится столько ярости? Она готова была даже ударить капитана, чтобы раз и навсегда отбить у него охоту к таким сплетням. Надя так и сказала ему: «Прикусите язык, капитан, иначе я постараюсь забыть, что вы офицер, и раненые солдаты помогут мне в этом!»

Да, она была способна на все, лишь бы защитить честь командира полка, отвести от него тяжелый удар — удар в самое сердце.

А когда Наде сказали, что командир полка ранен в голову, она бросилась искать его, напала на след и, не чувствуя ни усталости, ни боли в ноге, добежала до этого дома. Нет, ничего тревожного с Максимом не произошло. И сейчас его пальцы с нежной бережностью перебирали ее волосы.

Снизу, из подвала донесся голос — кто-то ранен, кто-то просит бинт. Надя вскочила на ноги, поцеловала Максима в губы и побежала вниз.

Через час Максим тоже спустился в подвал. Здесь уже разместился штаб полка. В комнате, занятой начальником штаба, рядом с Вербой сидела седая женщина. Придерживая у рта платочек, она подала Корюкову руку и назвала себя:

— Верба, Галина Сергеевна.

— А это моя крошка, — сказал замполит, приподнимая со своих колен высокую, в коротеньком платье девочку лет двенадцати. Она протянула Корюкову длинную сухую руку, из впалой груди ее вырвался сипящий звук.

— Тома, — сказала она.

— А меня зовут Максимом, — произнес усталым голосом Корюков, бережно подержав ее тонкие пальчики в своей огромной ладони.

Галина Сергеевна, покашливая в платочек, повернулась лицом к мужу, заботливо осмотрела его, поправила воротничок, погоны…

— Пап, а пап, а это что такое? — Тамара тронула желтую полоску над грудным карманом отцовской гимнастерки.

— Это значок о ранении.

— Ты был ранен… Где?

— В Сталинграде.

Девочка обняла отца за шею и заплакала.

— Товарищ гвардии майор, обед готов, разрешите подавать? — спросил Миша.

Повар Тиграсян, полковой врач и Надя быстро накрыли стол. Перед огромными изумленными глазами девочки появились хлеб, мясо, масло, сахар. Столько хлеба, столько сахара! Она перестала плакать.

Миша отошел в сторону и, как всегда, внимательно стал следить за командиром полка — не потребуется ли ему что-нибудь? Но майор Корюков на этот раз сам решил стать ординарцем жены и дочери замполита: разливал чай, потчевал всем, что было на столе. Верба пригласил разведчика Турова к столу.

Корюков поднес ему чарку водки.

— За ваше здоровье, — сказал Туров, повернувшись сначала к девочке, затем к ее матери. Галина Сергеевна подняла на него глаза и, повторив: «здоровье», схватилась за грудь.

Невдалеке снова загремел бой, в подвал доносились и взрывы, и выстрелы орудий, и треск пулеметов, но надрывный кашель женщины заглушал все звуки. На платочке, который она держала у рта, появились пятна крови. Глядя на нее, не дыша, только хватая ртом воздух, заплакала девочка. Она уже не в силах была кашлять.

Наступило горестное, гнетущее молчание. Никто не мог найти слов, чтобы ободрить или хотя бы смягчить жестокое и неотвратимое горе Вербы.

В дверях появился Леня Прудников с огромным букетом цветов — красных, розовых, белых.

— Где ты столько набрал? — спросил Корюков.

— Я не один собирал, — ответил Леня. — Как стало потише, из каждого отряда по два, по три человека в Зеленый парк кинулись…

— Молодцы! — сказал Корюков, глядя на Вербу. Его взгляд говорил «Крепись, Борис Петрович, весь полк радуется твоей встрече с семьей. Значит, горе твое каждый готов разделить с тобой, чтобы на твою долю осталась небольшая частица».

Цветы не привлекли внимания девочки. Наверное, она совсем отвыкла радоваться. А мать смотрела на цветы испуганно, как на погребальный венок. Казалось, она собирается просить: «Не спешите, я хочу побыть среди вас еще хоть немножко».

Потрясенный Леня стоял перед ними с букетом в руках и молчал, не зная, куда его деть. «Видно, не всегда цветы радуют людей», — подумал он.

Цветы, цветы…

В этот час Варя тоже думала о цветах. Но совсем не так, как в Громатухе, на полянках, усыпанных цветами. Здесь невдалеке от аэродрома Темпельгоф, перед каналом Тельтов, в развалинах прибрежного квартала, она увидела палатки санитарной роты. Возле палаток на кирпичах и камнях белели, словно лилии и пионы, клочки бинтов, ваты и скомканной марли с красными и бурыми пятнами.

Когда торжествует зло, тогда цветут камни. Война — это зло. В войну камни цветут огнем, бинтами, кровью. Это Варя видит на каждом шагу. «Так хотел Гитлер, — подумала она, — но вот его злорадству подходит конец: зацвели огнем и берлинские камни».

На берегу канала грохотали орудия. Они били по центру фашистской столицы, и там, куда они били, вырастали ярко-желтые кусты, похожие на цветущие акации, а вокруг них кудрявились многоцветные полукруги. Их можно было сравнить и с огромными букетами, и с венками, и с кусками радуги.

Варя знала, что война должна кончиться не сегодня-завтра. Там, на западе, английские и американские войска уже прекратили боевые действия. Немецкие радисты, за которыми она следила в эфире, сегодня утром открытым текстом передали родным весть о конце войны: «Слава богу, война кончилась», — и выключили свои рации, как поняла Варя, навсегда.