Перс - Александр Иличевский

В такую же погоду пришли мы и сейчас к яхт-клубу, потемневшему его зданию на развилке двух пирсов. Сейчас никаких яхт, катеров или байдарок, бухта пустынна.

Только чайки летают среди снегопада, садятся на воду, пару раз нырнуть — очиститься от снежных хлопьев, чтобы снова потихоньку ими облепиться, желтые клювы тают в белизне…

Я вспомнил слова Керри: «Нет более древнего ландшафта, чем море; с землей хоть что-то можно сделать: выкопать, построить на ней что-то; а с морем ничего не поделаешь, не запрудишь и не выпьешь: как была пучина, так пучиной миллион лет и останется». Мы ходили с Хашемом по городу, грелись в чайных и время от времени что-то рассказывали друг другу. Больше говорил я. Хашем просто слушал, изредка переспрашивал что-то. Сам он рассказывал о себе отрывисто, смутно. Впервые спустя пять месяцев я стал что-то понимать о нем.

Я тоже говорил взахлеб. Но чаще переспрашивал, и тогда он еще больше сбивался… Например, что кроме работы в заповеднике, Хашем занимается переводами на русский азербайджанских поэтов, с которыми не дружит, многих презирает, особенно одного, у которого тем не менее приличные стихи, но качество стихов не является залогом качества личности, в устной речи этот господин выражается так: «Если завтра объявят джихад, я без тени сомнения пойду добровольцем».

Хашем — единственный на всю республику переводчик и исследователь американской поэзии — любит Уолкотта, Стрэнда, Левина, Хадас, Клайнцалера. Переводит Кавафиса, переводит на английский Насими. Всегда находится в стороне от литературных обществ, переводы его публикуются лишь в «Новой литературе Востока», и то подборки дожидаются очереди по году, полтора. И еще он все-таки поступил на биофак, закончил его и какое-то время работал на Чалусской биостанции.

Мы вышли на пирс, постояли, подставляя лица снегу.

— Детство было легким, из него далеко было видно, — сказал Хашем, выставив перед собой руки, ладонями вверх. — Как только я осознал свое тело, свой пол, мир съежился, я стал близорук и жаден. Тело, желание, тоска по иному телу стянула мир вокруг, он стал мирком. С тех пор я не могу свое естество перевести в святость. Порой мне тяжело.

Хашем еще говорит (возвращаемся по пирсу обратно, город вверху засыпан снегом, незрим в белой мути, сзади смерклось море):

— Дело было в последний день марта, я пробудился тогда, моя жизнь умерла и воскресла. Обитал я в ту пору на Ахмедлах, у подруги. В то утро, когда я переступил через порог, еще не знал, что никогда больше не вернусь в ее дом. Гюзель была светлой, как ветер, но и сухой, как земля, я никак не мог ею овладеть, увлажнить ее… Иногда туча поднималась из ее глубин, и молнии слов хлестали меня обидой… С женщинами так бывает от скуки и нищеты. С землей так бывает от скудности пустыни. В те времена я преподавал английский, с утра до вечера обходил по городу учеников, с иными занимался на бульваре, вечером возвращался. Отдавал Гюзель деньги — больше доллара в час мне никто не мог платить. Когда учеников недоставало, когда я отказывался от них из-за их тупости или по своей лени — Гюзель не желала со мной спать. А я был отравлен желанием. Я выходил на бульвар или поднимался на Баилов, ночевал на продувных чердаках, неотрывно глядя на полоску моря, я глох по утрам от непрерывного воркования голубей, долго чистился после. «Гусак» во дворе, замшелая бетонная ванна, вкусная вода, запах от мусорных баков, осы ползут по зернистому мокрому бетону, пьют; вода бежит, как по камням горная речка. Или ездил на Артем, но в поселок не шел, бродил вдоль моря, вспоминал, как мы рвались на эстакаду, воображали, что по ней сможем сбежать за море в Иран. Но теперь мне бежать было некуда, Гюзель стала моей могилой. Возвращаясь на Ахмедлы, я надеялся, что застану ее с любовником и тогда убью себя. Наконец я заболел. Гюзель стала за мной ухаживать. А когда выздоровел, долго не мог понять, где я, что со мной? Весь мир смотрел на меня умытым. Я помню отлично тот день, когда покинул себя. Я его записал.

Тем временем мы вошли в чайхану, мальчик, сидевший у открытой печки, поднялся нам навстречу. Хашем достал из-за пазухи тетрадь, полистал, протянул мне.

Мы попросили чаю, лепешку и шоколадку.

Я вчитался в три страницы мелкого убористого почерка, расчехлил фотоаппарат и переснял два разворота, разложив на столе. Вот они:

В ту ночь стрелки прыжком настигли час рассвета.Ночью бессонница читала мне Коран, я записывал:«Терпи, мое время, мой разум, душа…»На рассвете лег, потолок закачался, как дно лодки,через все тело поплыла сквозь плоть,разрывая прутьями ткани,потянулась долгая птичья клетка,узилище, геометрия зла, мышца абстракции.Я замер в предчувствии, что со мной вновь случится припадок, как в ту ночь со второго на третье января,когда каждая клетка тела открыла око числом,и даже пот, стекающий у меня со лба, — одна его струйка стала единицей, другая четверкой,а судорога скрутила ноги в семь и девять.Я успокоил Гюзель и отправил ее спать в соседнюю комнату. А сам в 7:10 вышел из дому за цветами, очень хотелось взять в руки тюльпан, успокоиться,вдохнуть его пряность, его черно-алую бездну.Я собирался вернуться часа через два,хотя не знал еще, где возьму цветок.Я продвигался к тюльпану в бреду, спасительно,судорожно помня о том, что друг моего детства был Адмиралом тюльпанов, обладал целой плантацией, прохладные, скрипучие листья полно и туго лежали в ладонях…Вчера весь день в кармане пролежали 26 манат,26 — икона хуруфитов (26-я сура, «Поэты»).Пять из них я отдал Аббасу, чтобы купил зерна для птиц. Итак, теперь я владел 21-й сурой, «Пророки».Я отсчитал от ворот сорок шагов и встретил старуху.Я заговорил с ней, спросил, где работает.«Уборщицей в Доме культуры. Пенсии не хватает.Сыновья помогают редко».Я вложил деньги в шершавую ладонь труда.21-я сура зазвучала в линиях ее судьбы.Я огляделся и ничего, кроме солнца, не увидел.И тогда я пошел прямо за восходящим светилом.Я принял его за тюльпан, я возжелал заглянуть в его черную сердцевину.Никуда не сворачивая, забыв о себе.Миновал кинотеатр и за бензоколонкой встал перед забором с витками колючей проволоки.За ним высился лес ветвистых антенн.Они гудели от ветра.Я взобрался на пригорок, нетерпеливо обдумывая,что делать дальше. Солнце влекло меня за собой, торопило.Из дыры в заборе вытекла собака. Вдруг предо мной возник подросток.— Что это за место? — спросил я его.— Запретная зона. Как только перелезешь, сработает сирена, прилетит охрана.— Кого ты любишь больше всех на свете? — спросил я ребенка. — Родину, маму. Бога.— Ты совершаешь намаз? — Нет. Я пока не могу. Моя мама совершает намаз.— Понимаю тебя. Я тоже пока не в силах. Скажи, как обойти это проклятое место? Я хочу всегда идти прямо.— Тогда иди налево, через кладбище. Но будь осторожен, там стая одичавших собак. Подбери палку, насобирай камней. Я поблагодарил и прошел через кладбище, оглядываясь на портреты умерших, блестевшие от росы. Покойная сила мертвых душ волновала мои мысли. Я лег на землю ничком, прислушался. Скоро я снова вышел на прямой путь. Но почти сразу остановился перед стелой. На ней сидела птица. Как над добычей, она распростирала крылья, изгибала шею. Я подошел к водителю стоявшего рядом автомобиля и спросил:— Зачем здесь этот памятник, откуда?— Не знаю. Ты ведь сам знаешь.— С чего ты взял? Я здесь впервые.— От твоего лица идет сияние.— Как же выйти на прямой путь?— Впереди тоже есть статуя, статуя льва, от него — поднимайся выше.Я дошел до льва, он смотрел на плакат с изображением президента, указывающего наследнику путь в будущее. Лев мне не понравился, я принял его за идола. Я обошел его, закидывая камнями. Сошел, испачкав всю куртку известкой, сбросил ее под куст и стал подниматься выше. Дорогу мне преградило деревце. Я передвинул его, чтобы идти прямо. По дороге я спросил у старухи, подметавшей тротуар:— Куда ведет этот прямой путь?— Он ведет все прямо и прямо. Подождала, спросила трогательно, с заботой:— Сынок, ты тоже болен?— Нет, а в чем дело?— Мой сын душевнобольной. Он тоже выходит из дому и не может найти дорогу обратно. А ты, ты умеешь возвращаться?— Да, я умею. Я поэт и переводчик. Со мной все в порядке. Я пошел дальше, хотелось пить, отдохнуть.Тут я увидел траурную палатку.Подошел, поздоровался, пролепетал благословение,сел и попросил попить. Мне принесли чай и на блюдце шесть фиников.Я отпил и заплакал. Ко мне подошли,спросили, в чем дело. Я мотнул головой:«Ничего, все в порядке». Я выпил кипяток и съел четыре финика. Я спросил имя усопшего человека. «Гюзель», — ответили мне.Поблагодарив за все, я снова вышел на прямой путь.Солнце уже взошло над горизонтом.Вдруг мысль мелькнула в мозгу птицей: дойти до острова Артем, попроситься к Гюнель,к бывшей однокласснице, в которую был влюблен мой друг,Адмирал тюльпанов, пропавший в Америке…Попроситься на чай к Гюнель, заняться с нею любовью и после двинуть, как в детстве, на эстакаду,уводящую в море, далеко-далеко, достичь той точки,когда вокруг нет ничего, кроме горизонта и моря,нет никакой земли, а только волнистая нитка эстакады тянется в море, возможно, до самого Ирана,и мне пригрезилось, что, как Христос по водной глади,я в конце концов смогу дойти до Мекки,а может, и до Иерусалима.Я шел вдоль трассы, и автомобили пронзали меня,как пушечные ядра. Я миновал Мардакяны.Я шел мимо бакинских сел, выходящих к морю,в виду их мне дышалось легче — море давало свободу груди, и я мог раздышаться в Иран,в Исфахан, в Шираз, мне было легче, когда глаза ласкали горизонт или обрезались им,его лезвием, источая слезу. Я не заметил,что слезы давно заливали мои щеки; при порывах ветра леденела влажная кожа.Я прошел мечеть, мусульманское кладбище,христианское кладбище, где заметил среди крестов одинокую мужскую фигуру.Я шел за солнцем и чувствовал, как все цветы,все солдаты-тюльпаны поворачивают за мной свои лица, тянутся постичь прямой путь.Все пчелы, очнувшиеся от спячки,выравнивают линии своих полетов.Наконец я взобрался на холм.В небе прямо надо мной парил сокол.Я видел строй его перьев.Светлый сокол то приближался ко мне,и я тянулся ему навстречу, но птица снова отдалялась.Противоположный склон холма завершался обрывом,и я присел на вершине передохнуть, подумать.Скоро мне навстречу поднялся человек в соломенной шляпе. Венок из засохшего хлеба на голове — символ затаенной смерти.— Стой! — приказал он мне, и я остановился, готовый уже прыгнуть с откоса. Он кого-то позвал по имени, и вдруг,как из-под земли, показался мальчуган, пяти-шести лет. — Давай топор!.. Мальчик обернулся и поднял топор, огромный, как у мясников, размером с плаху. Палач вознес его над моей головой, спросил:— Что есть прямой путь?— Ислам, — ответил я мгновенно.— Молись, сейчас ты умрешь. Солнце высекло искру о край лезвия.Глядя ему в глаза, я прочел «аль-Фатиха» и «Ихлас». Ангел шептал отрешенно вместе со мной, а когда я произнес последние слова, опустил топор и спросил помощника: — Может, свяжем его? Потом спросил меня, кого я ищу. Я выпалил наугад:— Своего брата, Илью.— Кто он?— Не знаю, — ответил я. — Я не знаю, кем он стал.— А кого ждем мы?— Не знаю.Только сейчас я вспомнил о Гюзель, о ее доме, может быть, она ожидает меня?— Как ты сюда добрался?— Поднялся с дороги.— Что ты тут делал?— Сидел. Долго сидел. Сокол хотел сесть мне на голову.— Отойди, отойди от меня, — вдруг выпалил человек в соломенной шляпе. Он испугался, мой палач, попятился назад: — Я тебя боюсь!— Извини, я не хотел тебя напугать, я только ответил на твой вопрос. Мы вместе спустились на дорогу.— Куда ты идешь? — снова спросил палач.— Я пришел сюда по прямому пути,а теперь должен вернуться. Как мне добраться?— Иди так же прямо, сам путь тебя выведет.— Ко мне больше никто не прицепится?— Иди, не бойся.И я снова пошел. Дул ветер, жарило солнце. Послышался лай, от христианского кладбища ко мне мчались три собаки. Я стал громко молиться:— Аллаху акбар, аллаху акбар. Собаки поджали хвосты, убежали прочь. Я пошел вслед за грузовиками, везшими камень из карьера, и вскоре вышел на трассу. Я умирал от жажды. Как вдруг я услышал за спиной стук женских каблуков. Я не обернулся, снова стал молиться:— Аллаху акбар, аллаху акбар. Звук шагов исчез так же, как и появился. Я дошел до села Халла и сел на автобусной остановке передохнуть. Не знаю, сколько уже я прошел, и не помню, вскинул ли я руку или водитель сам притормозил, но милостью Божьей через мгновенья я ехал в город. Рядом с водителем сидел смуглый парень, его стриженая голова вся была иссечена шрамами. Я попросил подбросить меня до метро «Азизбеков».— Чем ты занимаешься? — спросил пассажир.— Я поэт и переводчик.— Прочти что-нибудь, можешь? Я прочел «Натюрморт, две жизни».— Ты ученый? Ты похож на ученого, твое лицо источает свет, — сказал водитель, которого звали Амир. — Нет, я не ученый, просто я много читаю, — ответил я.— Почему ты совершил этот путь?— Не знаю. Он мне был необходим, как дыхание.— Тебя ждут дома?— Не знаю. Точней, я бы не хотел этого знать.— Государство обязано помогать, выплачивать пенсию, — сказал парень с иссеченной шрамами головой.— Почему так думаешь? Зачем это? — спросил я.— Ты же с приветом, что у тебя в голове? Мы подъехали к метро, парень приоткрыл дверь.— Ты совершаешь намаз? — спросил он.— Нет, пока не могу.— Так вот, тебе надо совершать намаз.— А сам ты совершаешь?— Да, было дело, потом бросил.— Как так? Почему бросил?— Есть более высокие способы приблизиться к Богу, — после этих слов он попрощался и вышел.Я пересел на его место и спросил у Амира:— Почему ты не взял с него денег?— Я же его, как и тебя, подобрал на дороге. Минут через пятнадцать мы были на набережной. Я снова решил заночевать на бульваре.Я долго стоял в темноте, вдыхал море и думал, вот она — моя душа: вся она здесь, предо мной. Я стоял и плакал, следя за огнями в море.

Сегодня я обнаружил, что окно превратилось в дверь.Как это произошло — неизвестно. Известно,что было потом. Но как превращенье проверить? Как кажимость в явь провести — вроде бы окно остается окном во двор, но кажется — это дверь.Тогда я вошел в него — отворил и шагнул. Что я увидел? — Лужайку, вокруг — дички апельсинов, кусты олеандров,под ними лежали вон там и вон там и — о Боже! — рядом совсем крылатые звери, числом всего три. Я подумал в кошмаре — крылатые леопарды и вот они встретят меня. Но я оказался для них невидимкой. Я просто стоял и смотрел на то, чем они занимались. Вроде бы ничего страшного, вроде бы все как надо — ели они там что-то. Но вскоре, вглядевшись, я понял, что так меня сразу смутило.Вся странность виденья была в том, что именно там,за окном, они жрали.Держа в мягких лапах, урча, они разрывали на части числа…Числа множились и различались, исчезали в пасти и вновь появлялись. Тогда я схватил — страшный рык — и мигом таков был обратно.В руке оказалось три.

Так начался Апшеронский полк имени Велимира Хлебникова.