Беседка. Путешествие перекошенного дуалиста - Михаил Забоков

Судя по тому, как молодой монах на меня посмотрел, — а посмотрел он на меня нехорошо, — и что-то при этом даже прошептал, — а прошептал он, как мне послышалось: «Изыди, сатана!» — он, похоже, не вполне оценил проявленный мною жест доброй воли.

И тут появился преподобный. Это был сухонький благообразный старец — не по возрасту, а по зрелости, полагающейся подвижнику, — в ветхой рясе из грубого сукна, с длинной полуседой бородой и печальными блекло-голубыми неподвижными глазами, в которых царил покой созерцания и холод северного сияния.

Он бегло окинул взглядом моего спутника, затем перевел усталый взор на меня. Своим босяцким видом я, наверное, представал в его глазах жалким погорельцем, выпрашивающим милостыню у бедных монахов, однако задубелое на солнце и высеченное ветрами лицо подвижника не выражало никаких видимых эмоций, оставаясь столь же безжизненным, как и гипсовый слепок с лица умершего. Я поклонился и подробно отрекомендовался.

Нимало не удивившись всему сказанному мною и не выказав при этом ни малейшего интереса к будущности Руси, он только тихо заметил:

— Долго же тебя носило по свету, чадо, что ты наконец добрался до Храма в таком обтрепанном виде!

— Сам знаешь, батюшка, путь к вере — не близкий, — глухо отозвался я. — Что же до моей одежды, так это еще что! Внутри я и вовсе голый, совсем душа поизносилась.

Он еще раз посмотрел на меня, но теперь уже напряженным, проникающим до самых глубин моего нутра взглядом то ли ясновидца, то ли прозектора, пытаясь, вероятно, распознать — в каком роде услуг нуждалась моя душа; углядев, что она еще теплится, старец сухо сказал:

— Ну хорошо. До совершения келейной молитвы есть еще немного времени. Пойдем, отойдем в сторонку, поговорим о твоей душе.

Игумен повернулся и пошел по направлению к помойке. Я потрусил за ним. Нагнав его на середине дорожки, я сбавил шаг. Чтобы хоть в малой степени соответствовать теме предстоящего разговора о высоких материях, я некоторое время семенил с ним рядом, стараясь незаметно подобрать ногу и попасть в такт с мерной, уверенной поступью великого старца. По мере приближения к помойке я всё больше нервничал — и оттого, что не знал, с чего начать, и потому, что стартовая площадка, с которой мне предстояло вознестись к эмпиреям духа, располагалась в столь неудачном месте. Но настоятель оказался человеком с тонкой духовной организацией: лишь безразлично бросив короткий взгляд на свалку мусора, он величаво, как ладья на воде, развернулся и зашагал в обратном направлении — к церкви. Я вновь поспешил за ним.

— Ну что, сын мой, — первым произнес старец, — никак не совладаешь со своей гордыней, которая размягчает твою душу и теснит разум, влечет к чужим берегам, искушает праздным весельем и тленным богатством?

— Да каким там богатством, батюшка! В лучшем случае речь может идти только о самом необходимом.

— Самое необходимое у тебя и так уже есть. Это — Евангелие, а больше тебе ничего и не нужно.

— Как, совсем ничего?

— Совсем!

— Так ведь и так приходится проживать свою единственную жизнь через пень колоду, и так мы находимся на задворках цивилизации, что твоя церковь, огороженная тыном отшельничества! А как же будет, когда только одно Евангелие и останется на руках? Как быть с политикой, экономикой, государственным устройством?…

— Государственные задачи — это задачи нравственно-религиозного совершенства. Когда каждый человек будет жить по евангельским заповедям любви и единомыслия, то вопрос о политических формах потеряет всякое значение. Любая форма будет хороша. А лучше всех та, которая уже есть, ибо она определена свыше. Все социальные и политические язвы Руси исцелятся сами собой, если люди научатся жить по Евангелию.

— Нравственные заповеди Христа прекрасный, но — увы! — недостижимый в земной жизни идеал. Он настолько же недостижим, насколько бесконечны просторы Вселенной. Поэтому, как невозможно достичь пределов бесконечности, невозможно уничтожить пороки, с которыми сражается Евангелие. А между тем жизнь проходит. Она вообще, как я заметил, слишком коротка для усвоения вечных истин. А тут еще и продолжительность жизни резко идет на убыль. Едва до пенсии дотягиваем. Когда же жить-то, батя? Каким еще надо запастись долготерпением, чтобы излечиться от гнойных и застарелых язв?

Старец брезгливо поморщился. Глаза его были пусты и холодны, голос — жестким и далеким:

— Коль тебе так невтерпеж, можешь жить как хочешь, но упаси тебя Бог торопить паству. Ей спешить некуда.

— Да почему же некуда, что она — счастливее меня живет?

— Во сто крат! Счастье заключено в смиренной кротости через послушание, в отказе от имущества и поисков личного благополучия, в добровольной бедности, о которой говорил Иисус, называя ее «нищетой духом», в достижении незамутненности и простоты жизни на пути к внутренней духовной свободе через самоотречение, когда уже никакая земная сила не имеет власти над человеком, потому как, став слугою Всевышнего, человек перестает быть слугою «человеков», становясь истинно великим и свободным.

— Этот завет твой мы усвоили особенно хорошо: отречение от благ во имя внутренней духовной свободы. Само собой, в полной нищете.

Старец искоса взглянул на меня, пытаясь, должно быть, разгадать, чего больше было в моем нечаянном высказывании — прямого подтверждения готовности к безропотному исполнению его заветов или завуалированного сомнения в истинности его наставлений. Однако времени разбираться в хитросплетениях прозвучавшего суждения у него уже не было, потому что как раз в этот момент мы почти поравнялись с церковью, отчего игумен внезапно укоротил шаг, вынудив меня сбиться с привычного ритма ходьбы. Потом он и вовсе остановился и, глядя поверх ската церковной крыши куда-то в высокую даль, трижды перекрестился, лишь после чего мы снова двинулись по той же дорожке в обратный путь. Испытав только что благоговейный трепет и ощутив дополнительный прилив священномудрия, старец заговорил с еще большей убежденностью:

— Внутренняя свобода — это «незримое сокровище святейшей бедности, которое ни моль, ни ржа не истребляют». Так сказано у Матфея. А еще у него сказано: «Блаженны нищие духом, потому что им принадлежит Царствие Небесное, а не тем, которые мечтают о себе. Блаженны плачущие ныне о том, что прогневали Бога грехами, потому что они утешены будут. Блаженны кроткие, которые без ропота переносят тягости и скорби земного странствия к Небесному Отечеству, потому что они получат в наследство эту обетованную страну. Блаженны алчущие ныне и жаждущие быть праведными, потому что они будут насыщены. Блаженны милостивые, потому что они будут помилованы. Блаженны чистые сердцем, у которых зерцало совести не отуманено даже мыслию порочной, потому что они Бога узрят. Блаженны миротворцы, потому что они нарекутся сынами Божьими. Блаженны гонимые за правду, потому что им приготовлено Царствие Небесное. Блаженны вы, когда возненавидят вас человеки, будут поносить вас, гнать вас и неправедно расславлять имя ваше, как бесчестное, за Меня, тогда возрадуйтесь и возвеселитесь, потому что вам будет великая награда на небесах. Точно так отцы их поступали и с пророками, бывшими прежде вас. Напротив того, горе вам, богатые! потому что вы уже получили свое утешение. Горе вам, насыщенные ныне! потому что вы взалчете. Горе вам, смеющиеся ныне! потому что вы плакать и рыдать будете». Или вот как он пересказывает слова Иисуса: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мной». У Луки же сказано: «Всякий из вас, кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником». А вот о чем благовестит апостол Марк…

Завороженный потоком выспренных изречений и снедаемый унынием от вида мусорной свалки, я с горечью подумал: ну разве к этому стремилась моя душа, жаждавшая вызволения из плена затворнического небытия, тянувшаяся к тому, чтобы ощутить свою причастность к новому сообществу людей, чье внимание к обычным, житейским человеческим ценностям было бы неизмеримо выше их обособленной заинтересованности в геополитических, расовых, национальных, религиозных и прочих частностях, к каковым в том числе относятся амбиции на духовую самобытность народа и его одухотворенную святость. Я был охвачен желанием оказаться частицей этого всеобщего людского братства, не сторонним наблюдателем, что подсматривает за ходом научно-технического прогресса по газетным публикациям, а полноправным участником этого всемирного процесса созидания свободной личности. Причем, свободной не в небесах, а на земле. Не среди отупляющей космической тишины наедине с самим собою, когда только и можно, отрешившись от внешнего мира, вступить в мистическое общение с образом Спасителя, а здесь, среди людей. Разве по смиренному покою тосковала моя душа? Разве тяготили ее простые и естественные человеческие радости, побуждая устремиться в царство внутренней духовной свободы, где в далеком заоблачном поднебесье витает дух сверхчеловека? Если, как говорит старец, есть духовная свобода внутренняя, то должна быть и внешняя. Если внутренняя духовная свобода, которая выражается в безграничной вере, персонифицирована в личности человека, то внешняя свобода обезличена, и заключена она в материальном мире, что окружает человека. «Очень интересно, — я ощутил, как во мне зарождается волнение от мелькнувшей мысли. — Похоже, я нахожусь на пороге любопытного умозаключения. Теперь только не суетись, постарайся не угасить пламя редкого творческого порыва и не сбиться с мысли», — осаживал я себя с тем особым трепетным чувством, какое может возникнуть только у счетовода-любителя, когда тот скрупулезно подсчитывает, на каком году третьего тысячелетия он и его компаньон по малому бизнесу израсходуют последнюю бутылку, если, не приведи господь, с ними всё ж таки рассчитается водочный гигант отечественной Фарминдустрии. Итак, духовная свобода может быть достигнута двумя способами: когда человек совершенствует себя изнутри, обретая внутреннюю свободу на пути к самоотречению от материального благополучия без воздействия на окружающий его мир; и когда он прилагает созидательные усилия, направленные на обустройство своего материального существования, своего собственного жилища, достигая духовной свободы посредством приобретения внешней независимости. Но тогда получается вот что: переломные моменты в судьбе человека, выпадающие на его долю тяжкие испытания, переживаемые им беды и страдания, произвол и насилие, бесправие и нищета — это как раз и есть та питательная среда, тот самый хлеб насущный, которым кормится церковь, заинтересованная в сохранении сложившегося порядка вещей, в непреложности этих непосильных условий мирской жизни. Другими словами, сохраняя многострадальный уклад российской действительности, мы тем самым обрекаем себя на вечный поиск спасения в вере, причем не обязательно религиозной, но сверхъестественной, то есть в вере вообще: в коммунизм, в МММ, в доброго царя-батюшку, в чудо, — в вере, которая только тому и служит, чтобы сберечь в человеке последнюю надежду на счастье. А поскольку на протяжении всей своей истории мы только и делаем, что ищем духовную свободу вне материальных путей переустройства общества и продолжаем тянуться к старине и архаике до сих пор, ратуя за возрождение былой российской государственности, в рамках которой так тесно переплелись всемогущество церкви и всесилие государственной власти, то понятно, что мы и дальше не намерены отказываться от исключительного права на обладание особой духовностью, особым нравственным содержанием и великим таинством русской души, составляющими несравненно большее национальное богатство, чем какие-то плотские, низменные потуги к материальному благополучию. И еще мне подумалось: если в изложении Матфея Иисус говорит: «…продай имение твое и раздай нищим», — то должен ли я трактовать Его слова таким образом, что обращается Он пока что не ко мне, что я в своем нынешнем материальном положении Его не интересую, что мне еще только предстоит погрязнуть в богатстве и роскоши, а уж потом, совершив очистительный акт купли-продажи и раздав всю выручку нищим, я могу следовать за Ним? следует ли мне понимать Его слова так, что покамест Он взывает лишь к лицам с неславянской внешностью, к людям, проживающим в мире чистогана, где всем заправляют корысть, стяжательство и жажда наживы, или, в крайнем случае, к тем из наших, кто успел на волне перестройки и приватизации оттяпать себе кусок собственности, который сейчас ему надлежит добровольно продать и поровну поделить среди бедных? Но ведь это я уже отчетливо где-то слышал. Да, похоже, мы ходим по кругу…