Лёлита или роман про Ё - Сергей Сеничев

И в том, что мой зверь никуда не нёсся. Стоял и дожидался, думая по-своему, по-медвежьи: чего, мол, бегать, коли придурок сам в лапы лезет?

И — вы будете смеяться — я свалил его с ног.

Натиск всё-таки грозное оружие. А уж с глупостью-то пополам…

Он даже зарычал как-то жалобно. Но, посрамлённый на секунду, взъярился, и ребра мои узнали, что такое когти.

Боль — адская. «Души его, гадину!» — подумал я напоследок и вцепился в лохматое горло не столько в стремлении перекрыть кислород, сколько в надежде как можно дольше не дать перекусить себя пополам.

Но зверь уже поднялся.

Я инстинктивно пинал его в пах.

Он терпел и хрипел.

Я тоже — и от натуги, и от понимания, что силы мои иссякнут ещё до того, как этот тушкан успеет слегка поднапрячься.

Схватка вряд ли была долгой. Успокаивало одно: я успел. Успел и смог. Пусть и осмысленной выше ценой. Мы за ценой не постоим. Прощай, Лёленька! Первого сына назовите Андрюшкой, так будет правильно.

Одно же и удручало: последнее, что мне выпало видеть — громадный, налитый кровью глаз гризли. Должна быть загробная жизнь! по-любому должна! раньше наплевать было, а теперь хочу! потому что нечестно.

Вдумайтесь только: тишайшая Мария Антуанетта напоследок улыбнулась палачу и — «Простите, мсье, я не нарочно» (бедняжка наступила Сансону на ногу). Или Мата Хари — расстрельной-то команде: «Я готова, мальчики!» Тётки! Я завидую вам!

Все, ну вот просто все сколько-нибудь обстоятельные люди успевали, откланиваясь, выдать в близлежащие уши что-то соразмерное прожитому… Зощенко: «Оставьте меня в покое» — а?.. Или Салтыков-Щедрин: «Это ты, дура?» — смерти-то… Да чего далеко ходить — Пастернак: «Откройте окно» (точно вдогонку гётевому «Пошире ставни, больше света»)… Чехов: ни одной пьесы так элегантно завершить не сумел, как себе приберёг — «Давненько я не пил шампанского»… Или Кант: «Достаточно». Достаточно и никаких. Любая нобелевская речь отдыхает… А Уэллс — не красавец? — «Со мной всё в порядке»… Не говоря уже про притянутое за уши «Всё-таки она вертится» или вроде бы достоверное «И ты, Брут»…

Да даже черчиллево «Как мне всё это надоело» с марксовым «Пошли все вон» стоили того, чтобы собрать волю, разинуть рот и…

И нате моё: ЁКОРНЫЙ ГЛАЗ…

Спасибо, судьба!

И не успел я додумать прощального монолога, как пронзавший казалось насквозь зрачок — пых! — и взорвался, расплёскивая липкую жижу глазного яблока. И не успел я испугаться ещё сильней, как по ушам проехала волна догнавшего-таки пулю грохота.

Сграбастанный, что кулёк с подарками, я умудрился извернуться и поворотить башку: у часовни стоял невозмутимый Тимур с упёртым в плечо карабином, из дула которого — так и хочется добавить — ещё валил дымок…

Мёртвые объятия мёртвого зверя уволокли меня вниз, и больше я ничего не помню…

Alltgretto: Девочка и немальчик

1. Барышня-смутьянка

Они объявились вдруг: дверь распахнулась, и в проёме — на фоне серого-серого нашего леса — Анька! В чём тогда и была, в джинсах белых да в тельняшке-топике, как только что с поляны. Вбежала, увидала Лёльку, та её, и завыли обе, общупываются, обглаживаются.

Тут и братан заходит. Ружьишко у стеночки приспособил и ко мне. Эти хнычут, а мы молча — какие уж ещё слова? слова потом — схватили друг дружку в охапки, аж зубы захрустели. Сперва зубы, а потом и рёбра: сдавил меня Валюха, что тот ведьмедь, и душит. И я хочу закричать ему: отпускай уже! дышать же нечем! а не могу, совсем задыхаюсь. Натурально дуба даю в братниных объятьях. И тут Лёлька — я не вижу её, слышу только — трясёт отца и вопит: «Отпусти его!» И Анька на подмогу: «Валь, Валь, ты чего?»

Он руки разжал — я и присел: пыхчу, воздух глотаю, понять ничего не могу. Ну ладно, говорит, ладно тебе, на радостях я это. Ага, говорю, неслабо радуешься! чуток бы покрепче, и… Чудной ты, говорит, Андрюх, честное слово! Чего мне тебя душить-то, сам подумай? Ты дочку мою год целый по чащобам водил, кормил, грел, баюкал, небось, даже — а я тебя душить?

Станешь, говорю, Валь, чудным… И на взгляд его натыкаюсь, а там ни радости, ни тени успокоения — горечь одна. И делается мне от горечи этой гораздо тревожней, чем минуту назад, пока их тут и духу не было. И только собираюсь я ощущением своим поделиться, а братан сурово так:

— Тимур где?

— Да тут где-то, — говорю.

— Где — тут?

— Да тут…

— Не вижу. Покажи.

— Валь!..

— Нет, ты покажи, где тут??? — да за ружьё…

А ружьё-то у него откуда? — успел подумать я и открыл глаза.

Я лежал в баньке, на полатях, зипуном дедовым спелёнутый. А поверх ещё и шинели, все, сколько на чердаке нашлось. Был белый день. Такой же мрачный как в оборвавшемся сне. Напротив — в том самом проёме — Лёлька. Сидит на табуретке, глаз не сводит. Только не лес серый за спиной, а бережок зелёный. А лес там, дальше, за озером, где и должен — расчёской, не крупнее. Не было, значит, никого. Бредил я, значит…

— Здорово, — говорю.

— Да я-то здорова, мне что будет. Пить хочешь?

Киваю — ответить сил нет: в горле сушь, в башке гуд. А у неё и ковшик уже под рукой. Поднесла, голову мне приподнимает. Я вцепился зубами в алюминий, глотаю, захлёбываюсь. Точно в анекдоте про убитого лося: чего-то я пью-пью, а мне всё хреновей и хреновей…

— Не торопись, — отнимает она посудину, — погоди немножко, потом ещё дам.

— Щас дай.

— Потом.

— Нет, щас!

— Да хрена тебе!

— Ну не напился я, Лёль!

— И чего теперь? Теперь, значит, никогда уже не напьёшься.

И тут я понимаю: ой, что-то не так. Вот что только?

То есть, как это что? Да майка на ней — та, мамкина, в полосочку. Откуда здесь взялась?

— А-а-а! — прочитывает девчонка ужас у меня в глазах. — Дошло! Хочешь, ущипну?

И щиплет за щёку. Изо всех сил, как будто выдрать кусок пытается. А мне не больно.

— Ты кто? — спрашиваю.

— Начина-а-а-ается…

— А где Тим?

— Да что же вы все на нём помешались-то! — говорит она моим голосом и хватает забытое отцом ружьё.

— Нет! — ору я и просыпаюсь по-настоящему.

Просыпаюсь туда же, на палати. Мокрый как мышь: под одёжами в горячем поту, снаружи в холодном. Напротив Лёлька на табурете. С тем самым ковшиком. В своё одетая. Первым делом кошу глазом вдоль стены: нет ружья. Колун у стены. Тяжеленный Дедов колун.

Ну хоть так, что ли…

— Попьёшь? — спрашивает Лёлька как ни в чём не бывало и снова идёт ко мне, помогает поднять голову и снова подносит ко рту…

— Погоди, чего это? — отшатываюсь я от бьющего по ноздрям терпкого духа.

— Отвар, — удивляется она. — Я разные уже бадяжила. У бабки там куча банок с коробками. Да не бойся, я сама сначала пробовала. Нормально…

Делаю глоток — правда, нормально. Хорошо даже.

— Ущипни меня, — прошу я заговорщицки.

— Это ещё зачем? — удивляется она и чмокает в лоб.

— Подумал, что сплю.

— Да нет уже. Можешь поверить. Ещё будешь?

Буду!

Всё: точно очнулся.

И приподнимаюсь на локтях, полуусаживаюсь, вытаскиваю руки из-под вороха покрывал, забираю жестянку и пью, пью, пью — медленно, глоточками — до конца.

— Ну что, кормить тебя?

— Успеется… Тима позови.

— Не могу.

— В смысле?

— Я велела ему уйти.

— Куда уйти?

— Вообще: уйти и всё…

— ?

— Ну, прогнала я его.

Тут вам, наверное, театрального эффекту не хватает. Или даже киношного. Тут, наверное, последний глоток должен был попасть в дыхательное, и мне полагалось бы зайтись в кашле и выронить ковшик, и он с полминуты ещё дребезжал бы на половице в вязкой тишине, пока не замер. И безымянный оператор только после этого дал бы один за другим два крупных плана: прищуренный её и обалделый мой.

Но ничего я не выронил, и ничего не задребезжало.

— Не понял. Как прогнала?

Лёлька тяжело вздохнула.

— Это был единственный выход.

О, боже! Вот он, театр-то! Наивный детский театр одного актёра. Ну можно же просто и ясно: так, мол, и так, я попросила взять меня на уток, а он — перебьёшься, сиди вон за дядькой следи, а я ему… в общем, слово за слово… или что там у них ещё ужасней стряслось… Нет же: единственный выход! Всё кончено! Рубикон сожжён! Жребий кинут! Аллес капут! Ту би ор нот ту би, дядя Андрюша, чтоб нам всем теперь провалиться!.. Терпеть не могу.

Хотя сам чаще всего именно так и выдаю, чтоб мне как раз и провалиться, если что.

— Чего ты несёшь? Какой ещё выход?..

Вместо ответа она вытащила из кармана и раскурила заранее набитую трубку.

Мою дедову трубку.

Затянулась. Не заперхала.

— Вот оно, значит, как…

— Ага.

Это было больше чем бунт. Это было то самое кто тут временные слазь, кончилось ваше время…