Том 1. Детство Тёмы. Гимназисты - Николай Гарин-Михайловский

— Видишь ты, я указал…

— Бледно!! Это должно выпятиться так, чтобы слова из бумаги лезли.

— Да, пожалуй…

Последнюю фразу Корнев проговорил уже во дворе, в том углу его, где стоял стол, застланный чистой скатертью. Он снял фуражку и, положив ее на стол, сам сел в кресло.

— Сам идет? — спросила озабоченно Анна Степановна, показавшаяся в дверях.

— Идет, — рассеянно ответил сын. — Зайдет, вероятно, к приятелю своему Жану. — Корнев раздраженно кончил: — Да что вы, маменька, пугаете сами себя; точно в самом деле зверь какой идет. Человек никогда вам резкого слова не сказал, а вы его боитесь, точно вот он схватит сейчас палку и пойдет бить посуду.

— Ох, боюсь, — ответила Анна Степановна и, комично сморщившись, посмотрела на сына и племянника и весело рассмеялась. — До смерти боюсь… Так затрепыхается, заколотится в середке, ноги подкосятся… Ей-богу.

Калитка скрипнула, и вошел Карташев.

— О-о! Мой! — просияла Анна Степановна, и, когда Карташев подошел, она обняла его и, подмигивая, проговорила: — Ось як.

Карташев присел к столу и был рад, когда на него перестали обращать внимание. Облокотившись на локоть, он под разговор Корнева с братом задумался, и его сердце тревожно билось, что Корнева теперь с Рыльским и, вероятно, не скоро заглянет сюда: лучше было бы пойти прямо на бульвар. Может быть, она обрадовалась бы его приходу. Карташев вздохнул.

— Ох, тяжко жить! — ласково заметила Анна Степановна, кладя руку на мягкие волнистые волосы Карташева.

Корнев уже несколько раз поглядывал на приятеля. За последнее время он начинал чувствовать какую-то особенную симпатию к Карташеву.

— Ты что это в самом деле? — спросил он.

— Устал, — ответил смущенно Карташев и, отгоняя от себя свои мысли, спросил: — Ну что? решил ехать с нами?

— Куда это? — поинтересовался двоюродный брат Корнева.

— К ним… в деревню, — ответил Корнев.

— Ты что ж, едешь?

Корнев озабоченно посмотрел на мать. Анна Степановна только вздохнула.

— Не решил еще.

— Отчего ж тебе не ехать? — спросил его брат. — Деревня…

Но Карташев перебил его:

— В деревне так интересно.

Студент ждал, что он еще скажет.

— Наши хохлы такие симпатичные, оригинальные… Когда узнаешь их — их нельзя не полюбить. А степи наши… Сначала они никакого впечатления не производят, но постепенно так привязываешься к ним, как к человеку. Знаешь, этот простор, одиночество степи… и ты один…

«Один!» — охватило Карташева с щемящей болью и сильнее потянуло в степь.

Он вздохнул всей грудью.

— А осенью в степи!.. Небо синее, синее… воздух прозрачный, неподвижный… видно на десятки верст: только скирды да где-нибудь стадо овец, да орел на скирде… спокойно… тихо… так и кажется, что степь спит… дышит…

— Не храпит? — добродушно улыбнулся Корнев и посмотрел на брата. Карташев сконфуженно провел рукой по лицу и тоже улыбнулся.

— Смейся, а если бы поехал…

— В деревне есть что посмотреть, — сосредоточенно, избегая Карташева, заговорил студент. — Как разворачивают «Отечественные записки» эту деревню… Успенский, Златовратский — какая прелесть!

— Немножко скучно только, — вставил Корнев. — У Успенского и Златовратского хоть талантливо, а у других уж так серо…

— Ну можно ли так говорить? — вспыхнул студент. — Тебе серо читать, а им жить в этом сером надо. Что ж, оно само посветлеет, если мы от него отворачиваться станем? Разве удовольствия искать в таком чтении? Материал здесь важен, и всякий хорош, лишь бы верный был. В этом отношении «Отечественные записки» и ставят вопрос в том смысле, в каком я выше говорил, — никакой формы не надо, суть давай, — потому что речь здесь идет о решении самой насущной в жизни государства задачи. Здесь нечего разводить эстетику: нужно знание… Для человека с хорошими мозгами в деревне первая пища.

— Да нет… что ж? я, собственно, поехал бы, — согласился Корнев и покосился на вошедшую мать.

Анна Степановна покачала головой.

— Да уж поезжай, — вздохнула она и, обратившись к Карташеву, спросила: — Где-то моя коза? Вы не бачили часом?

Сердце Карташева екнуло, и он ответил, стараясь придать своему голосу свободный тон:

— Она на бульвар ушла.

— Вертит тому Рыльскому голову, — покачала головой Анна Степановна. — И в кого она уродилась.

— Не в вас? — спросил племянник.

— Не знаю, я и молодой не була…

Анна Степановна скользнула взглядом по сыну и закончила:

— Так сразу на своего наскочила.

— А за ним уж и весь свет пропал?

Анна Степановна только подняла подбородок и добродушно махнула рукой.

Корнева с Рыльским возвращались с бульвара, пропустив далеко вперед Семенова с хозяйской дочкой. Долба еще на бульваре отстал, встретив какого-то знакомого.

— Слушайте, Рыльский, как вам нравится Аглаида Васильевна? — спрашивала своего спутника Корнева.

— Умная баба, ловко за нос водит своего сына.

— Знаете, я не понимаю Карташева: в нем какая-то смесь взрослого и мальчика.

— Я думаю, в этом и выражается ее влияние: она давит его и умом, и сильным характером.

Корнева весело рассмеялась и проговорила:

— Посмотрите на Семенова, как он тает.

Смеялась ли Корнева, сердилась — все у нее выходило неожиданно, всегда искренне и непринужденно.

Рыльский взглянул на Семенова и усмехнулся.

— Семенов! — позвала Корнева.

Семенов оглянулся, сразу собрался и деловито зашагал к отставшим.

— Вам нравится ваша дама? — тихо спросила Корнева, когда он подошел к ней.

— Вот дурища! — весело, по секрету сообщил Семенов. Все трое фыркнули. — Я…

— Идите, идите…

Семенов зашагал назад к своей даме.

Корнева и Рыльский опять пошли вдвоем.

— Слушайте, отчего мне так весело? А вам весело?

Рыльский ответил сначала глазами и потом прибавил:

— Весело.

Корнева пытливо заглянула в его глаза и произнесла с набежавшим вдруг огорчением:

— Мне все кажется, что вы шутите, а на самом деле думаете совсем другое.

— Я говорю, что думаю.

Корнева наблюдала Рыльского. Рыльский делал вид, что не замечает, и серьезно провожал глазами встречавшихся гуляющих.

— Отчего, когда я хочу на вас сердиться, — я не могу. Пожалуйста, не думайте: я ужасно чувствую вашу самонадеянность и презренье ко всем. Иногда так рассержусь, вот взяла бы вас и побила.

Она рассмеялась.

— А посмотрю на вас… и все пропадет… Ведь это не хорошо… правда?

— Что не хорошо? — спросил Рыльский.

Они вошли под тень акаций.

На них пахнуло сильным ароматом цветов.

— Ах, как хорошо пахнет, — сказала Корнева.

Рыльский подпрыгнул и сорвал белую кисть цветка.

— Дайте…

Она оглянулась и, пропустив свидетелей, прикрепила цветок у себя на груди. Она прикрепляла и смотрела на цветок, а Рыльский смотрел на нее, пока их взгляды не встретились, и в ее душе загорелось вдруг что-то. Она закрыла и открыла глаза. Ее сердце сжалось так, будто он, этот красавец с золотистыми волосами и серыми глазами, сжал ее в своих объятиях.

Она пошла дальше, потеряв ощущение всего; что-то веселое, легкое точно уносило ее на своих крыльях.

— Ах, я хотела бы… — вздохнула она всей грудью и замерла.

Нет, нельзя передать ему, что хотела бы она унестись с ним вместе далеко, далеко… в волшебную сторону вечной молодости… Хотела бы вечно смотреть в его глаза, вечно гладить и целовать золотистые волосы.

— Нет, ничего я не хочу… Я хотела бы только, чтобы вечно продолжалась эта прогулка…

Но они уже стояли у зеленой калитки их дома. Сквозь ажурную решетку увидала она брата, спину уныло облокотившегося о стол Карташева и, оглянувшись назад, произнесла упавшим голосом:

— Уже?

Эхо повторило ее вздох в веселом дне, в залитой солнцем улице и понесло назад в ароматную тень белых акаций, в безмятежное синее море, в искристый воздух яркого летнего дня.

После обеда компания отправилась кататься на лодках. Поехал и Моисеенко, соблазненный заездом на дачу Горенко, с которой он был знаком и которой интересовался. По поводу приглашения дочери хозяина Корнев было запротестовал, но Семенов энергично обратился к нему:

— Ты молчи… понимаешь?

Так как Семенова поддержала и Корнева, то Корнев только рукой махнул.

Вервицкий тоже ехал и, сбегав домой, захватил на всякий случай с собой гитару и удочки. А Берендя принес скрипку.

В гавани Вервицкий, вынув из кармана карандаш и книжку, как признанный уже писатель, приготовился записывать свои путевые впечатления.

Это очень занимало и веселило компанию, пока приготовляли лодки.

— Ты что же будешь записывать? — спросил Долба.