Вернуться по следам - Глория Му

– А когда у него не получалось? Это ж такая хитрая зараза… Но начальство он толковое, ничего не скажешь, малáя, дело знает. Я токо никак допереть не могу, на хера ему все это?

– Замкнутая на себе система.

– Чего?

– Ну, ты же сам говорил – все всех могут заменить. Он новеньких почти не берет – разве выгонит кого, но и выгонять стал меньше – уже работы жалко, сечешь?

– Ага, ага, и че?

– Ну, может, хочет из нас сделать что-то типа цирковой труппы, чтобы на гастроли там ездить или еще чего, понимаешь? Мы уже тут везде перевыступали, ни один праздник без нас не обходится, близнецы вон в кино снимались и Юлька… Тесно ему тут. А возить такую большую банду, да детей, да коней еще – тяжело, он в людях должен быть уверен, врубись. Или просто славы ищет, так деда говорит… Типа – своя школа, знаменитая на весь Союз, Омар Оскарович Бабаев и его дрессированные детки… Вроде какого-нибудь детского ансамбля танца, ну или хора там, есть же такие…

– А, ну да. Может, и так. Ну нам-то оно только лучше, как считаешь?

– Не знаю. – Я пожала плечами, налила нам с Гешей чаю и вынула из заначки початую шоколадку «Вдохновение». – Мне по фигу, если честно. Не оттаскивают меня от лошадей – ну и ладно.

– О! Золотые твои слова… Токо «Сдохновение» это убери, терпеть ненавижу, лучше пряников дай.

– Шоколад – это энергия. Ешь.

– Ну дай пряничка, дай, – смешно заныл Геша, отпихивая шоколад, и я полезла на полку за пряниками.

Потом мы пили терпкий черный чай из железных кружек, грызли шоколад, твердокаменные пряники и думали о переменах – к добру или к худу?

Бабай сердился на меня неделю. На тренировках не обращал внимания, ничего не говорил, даже шамбарьером ни разу не ужалил. Я терпела. Знала – раз уж не выгнал, рано или поздно остынет.

Работать с Бабаем было интересно. Он был совершенно бессердечным, бездушным человеком, и я удивлялась, где же гнездится та радость, которую он проявляет, общаясь с лошадьми? Ведь часто говорят – «радость в сердце», а сердца у этого человека не было. Даже к своим любимым лошадям он относился скорее как к вещам – дорогим, ценным, хрупким, но вещам, а уж о нас, людях, и речи не шло. Если человек становился не нужен – Бабай просто забывал о нем, а если был ценен и интересен – Бабай готов был носиться с ним как дурень с яйцами, не жалея ни сил, ни времени. И еще – казалось, что это бессердечие и делает его таким проницательным, понимающим и расчетливым. Его наблюдения всегда были верны, его характеристики едва знакомых лошадей отличались потрясающей точностью, да и людей он видел насквозь, и это было удивительно, ведь слова «чувствует сердцем» тут никак не подходили, но интуиция у него была просто звериной. Он был словно шахматный игрок или фехтовальщик – умный, точный, беспощадный, разгадывающий игру противника на несколько ходов вперед.

Он ладил с лошадьми, но тут все было не так, как у Лили или Геши. Те умели успокоить лошадь, подружиться с ней, у Бабая же была совсем другая игра – ему надо было победить, обольстить, раззадорить, именно поэтому он успешнее работал с жеребцами. Жеребцы любят такую имитацию поединка, когда наездник их держит все время в тонусе, когда есть возможность проявить характер.

Даже вечное бабаевское тщеславие никогда его не подводило, а он был помешан на внешних эффектах. Актер во всем, он не мог обойтись без того, чтобы удивлять и производить впечатление, все работало на это – его одежда, сбруя Баядера, нарядная и дорогая, даже простое английское седло сделано на заказ и украшено тисненой кожей, а было еще парадное, португальское (много ли нашлось бы тогда в Союзе португальских седел?), с красной, тисненой же кожи, подушечкой и темно-зеленым валиком. А почерк? В этом почерке был он весь – твердый, разборчивый, но с завитушками и росчерками, как в девятнадцатом веке (он часто писал нам записки в школу с просьбой освободить от занятий). Все напоказ, все словно бы ненастоящее, ни в чем нельзя быть уверенным, лишь одно было неподдельным – его мастерство и знание лошадей. На это мы все и попались. Он был настоящим мастером, не то что Ира. Он был настолько самоуверенным, что и из нас делал настоящих мастеров, не боясь, что со временем мы его переплюнем, и желая этого. А что? Еще один повод для гордости – мои ученики лучше всех, даже лучше, чем я.

Конечно же никто не хотел уходить из конюшни, все держались за Бабая, да и куда, скажите на милость, нам было идти? Где бы еще нам позволили заниматься всеми этими безумными вещами? Бабаевская схема работала как хорошо отлаженный механизм, без сбоев, без проволочек, без авралов, и, несмотря на тотальную занятость и хроническую усталость, мы успевали делать в три раза больше, чем прежде. Охота пуще неволи, да, мы все очень старались, мы любили свое дело и смертельно боялись, что он нас выкинет из этой колесницы счастья, если мы будем плохо работать или лениться.

Нет, по доброй воле из «Школы юных каскадеров» не уходил никто. И я осталась. Здесь была вся моя жизнь и вся моя радость – все это было зажато в крепком, смуглом, длиннопалом кулаке Бабая.

Глава 21

И вот сейчас я ехала на лениво рысящей Зоське, поглядывая на вспотевшие воробьиные затылки бегущих детишек.

Жизни-то моей было всего ничего, каких-то одиннадцать лет, но мне казалось, что вся она сейчас пробежала у меня перед глазами. В книжках пишут, что так бывает перед смертью, только ведь смерть грозила не мне, а серой в яблоках орловской кобыле, и почему тогда я думала не о ней?

Ну а что о ней думать? Рукопись, шестнадцати лет, с жестким, как жопа носорога, ртом, железными боками и непробиваемой тупостью. Я ее не любила. Она была упрямой и глупой (ну да, не все лошади – лапочки и умницы, а люди все, что ли, хороши?), но вот это «была» резануло меня по сердцу так, что мне пришлось долго цедить воздух сквозь сжатые зубы, чтобы унять боль.

Дети почти добежали до волейбольной площадки, но я понимала, что возвращаться рано, надо еще потянуть время, и предложила:

– А до реки слабо добежать? Справитесь?

Они молча побежали дальше. Никто не признался, что устал.

Выглянуло солнце, река заблистала за деревьями, словно тяжелое, темное стекло. Дети прибавили шагу и скоро уже косолапили, увязая в песке. Я быстро расседлала Зоську под дикой яблоней у кромки пляжа, и она сразу же набила полную пасть яблок, как хомяк. Я оставила седло тут же, под деревом, бросив кобыле: «Охраняй», и пошла за детьми.

Красномордые, потные мальчишки устало сопели, но никто не смел присесть.

– Отдыхаем, отдыхаем, тянемся, – сказала я, села, раскинула ноги и стала тянуться к носочкам, то к правому, то к левому.

Дети грузно попадали на песок и стали делать, как я.

– Молодцы. А теперь расскажите мне, как вы разминаетесь с Омаром Оскаровичем.

– Да обычно, – ответил мне желтоглазый, – сначала бегаем, потом наклоны, приседания, два кружочка гусиным шагом… и все.

– Ага. Ну ладно, мы сейчас чуть иначе сделаем. – Я решила им показать детскую разминку, которую в самом начале проводила с нами Лиля. Это был комплекс растяжек и силовых, где фигурировали такие упражнения, как «утенок», «бабочка», «зайчатки и волчатки», «лодочка». Я не была уверена в успехе, потому что дети все как один были хмурые и слишком серьезные, но уже через пятнадцать минут они улыбались и радостно переглядывались – понравилось. Но вот мы почти закончили, а возвращаться все еще было рано, рано, я «чувствовала это жопой», как говорил Геша. Почему-то мне ужасно не хотелось, чтобы эти малыши увидели, как выводят из конюшни обреченную лошадь или, того хуже, вытаскивают труп, хотя я-то сама была вполне самостоятельным ребенком и очень не любила, когда со мной обращались как с маленькой – сюсюкали, недоговаривали, скрывали что-то, пусть плохое, но важное.

Я не знала, что делать, чем их еще занять, но тут мой взгляд упал на руку одного из мальчишек. Я увидела четкий красноватый рубец, явно от шамбарьера. За седло хватался, дурачок, на галопе, подумала я, и мне в голову пришла одна скудная мыслишка. Не бог весть что, но пойдет.

– Все, закончили. Молодцы, – сказала я. – А теперь вот что. Боюсь, ваше сегодняшнее занятие сорвано. Мы просто не сможем заниматься, не сможем вывести лошадей…

Дети разочарованно загудели.

– Подождите ныть. Я кое-что придумала. Скажите мне на чистоту, кто из вас боится ездить галопом?

Дети угрюмо сбились в кучу и молчали.

– Ладно, партизаны. Вы пока подумайте, а я лошадь пойду поседлаю.

Зоська пожирала яблоки как пылесос, и я усомнилась, сможет ли она идти галопом.

– Ах ты жадный хомячище! Давай, хватит уже жрать. – Я оттащила лошадь от яблони, надела уздечку, седло, и мы вернулись к детям. – Ну? Признаваться будем?

Ответом мне было то же молчание.

– Ну я не знаю… Раз вы все такие храбрецы, вам моя мысль по душе не придется…

– А что ты придумала? – спросил меня один из мальчишек.