Русский ад. На пути к преисподней - Андрей Караулов

Отходчивый человек, наш президент!

– Есть быть аккуратнее! – Грачев всегда совершенно замечательно изображал оптимизм.

– Хорошо. Если получится – свидимся… еще.

Ельцин повесил трубку.

Любые ситуации Грачев оценивал по принципу «дважды два – четыре» и не имел привычки терпеть непонятное.

Судя по всему, это действительно нравилось Ельцину. В чем-то главном Ельцин был на редкость примитивен, а примитивный человек не любит непонятных людей, он от них быстро устает.

Грачев нервно ходил по дорожкам леса, похожего на парк. Еще больше, чем хамство Ельцина, ему не нравилась предстоящая встреча с Шапошниковым.

Он знал, что начальство, которое в личном общении (с подчиненными, пусть даже высшими генералами) очень хочет, чтобы его не воспринимали как начальство, самое плохое, самое подлое начальство на свете.

Новый министр обороны с удовольствием дружил бы абсолютно со всеми, душа человек! Но как только главнокомандующий Горбачев проявлял волю, Шапошников безропотно рубил любые головы – направо и налево.

Голова человека, его жизнь, не имели для Шапошникова человеческой ценности.

Известив войска о своем вступлении в должность, Шапошников почти месяц чистил армейские ряды от влияния ГКЧП. Сразу, приказом № 2, из армии был уволен легендарный космонавт Алексей Архипович Леонов, дважды Герой Советского Союза. Утром 18 августа генерал-майор Леонов, возглавлявший отряд космонавтов после Юрия Гагарина, имел неосторожность подписать у Бакланова, главы ВПК, какую-то служебную бумагу. И понеслось! Грачев хорошо знал Леонова. Полет космонавтов Беляева и Леонова на аварийном «Восходе», выход Леонова в космос, чуть было не закончившийся трагически, и аварийная посадка в снегах под Мурманском (Беляев вручную посадил корабль) были легендой и среди летчиков, и среди космонавтов. Через неделю после отставки Алексей Архипович, любимый гость на всевозможных презентациях, столкнулся – на глазах Грачева – с Шапошниковым.

– Что вы сделали со мной, а, Евгений Иванович? Без работы оставили! Лучше б убили, честное слово…

– Слушай, Алексей, должность такая… ты пойми… в конце концов! Давай выпьем, хочешь?..

Шапошников улыбался как голливудская звезда.

«Какие сами, такие и сани…» – народная мудрость.

Грачев не умел ждать. Оставаясь наедине с собой, он не понимал, о чем ему с самим собой говорить и что делать.

Выпить, что ли? Так неудобно – к тебе едет министр обороны, твой начальник, а от тебя с утра несет водкой…

А, наконец-то! Вроде пронеслись… кони…

Подошел адъютант:

– Товарищ генерал-полковник! Министр обороны Советского Союза будет через минуту. Прикажете отворять ворота?

Грачев терпеть не мог адъютантов, они смотрели не в глаза, а в рот.

– Отворяй!

Огромные ЗИЛы Шапошникова с грохотом въехали во двор. Головной ЗИЛ именовался «лидером», второй ЗИЛ – машина спецсвязи. Следом за ЗИЛами юркнула «Волга» с охраной, а две машины ГАИ деликатно остались за забором: им здесь не место.

– Павлик, я тут! – Шапошников открыл дверцу и, не вставая, свесил ноги на землю.

– Здравия желаю, товарищ министр обороны! – прищурился Грачев, но честь не отдал.

– Здравствуй, Паша. – Шапошников протянул Грачеву руку. – Угостишь чем-нибудь старого летчика?

– У… а то! Выпускай шасси!

Грачев полуобнял Шапошникова и повлек его к беседке, где по-походному, без скатерти, был накрыт стол.

– Слышишь, как птицы орут? – спросил Шапошников.

– Я в природе не разбираюсь, – мрачно ответил Грачев.

Странно все-таки устроены госдачи: асфальтовые дорожки постоянно напоминают, что ты – чиновник, а фонари и зеленые скамейки, напиханные среди деревьев, отбивают всякую охоту к уединению.

– Подскажи, Павлик, что делать будем, – начал Шапошников.

– Сначала пива холодного, и тут же – на коньяк!

– Я не об этом. Ты знаешь, что в Завидово?

– Охота! – отрапортовал Грачев.

– Нет, Паша. Охоты не будет.

– Тогда что туда переться..?

Шапошников улыбнулся:

– А это, Паша, вопрос философский.

– Какой-какой, Евгений Иванович?

– Философский.

– Понял, наливаю…

– Мне коньяк. Хватит, хватит…

– Н-ну, где моя командирская кружка?!

Кривое, пузатое чудище из белого алюминия стояло здесь же, среди бутылок.

– В Завидово, Паша, будет принято решение отделить Россию от Советского Союза. Твое здоровье!

– А на кой хер, Евгений Иванович, ей отделяться? – Грачев зевнул.

– Вот это, Паша, я и сам не пойму.

– Значит, озаримся!

Грачев по-гусарски согнул локоть и припал к кружке.

– Меня с утра вызвал Бурбулис, – продолжал Шапошников, – ввел в курс. И попросил меня… как министра… переговорить с тобой. Упредить, значит.

– Ишь как… – сморщился Грачев. – А Бурбулис, между прочим, мог бы и сам жопень поднять!

– Ну, генерал, какое настроение?

Грачев стал очень серьезен:

– Сказать «хреновое» – значит ничего не сказать, Евгений Иванович.

– И у меня, Паша, хреновое.

Где-то там, наверху, гаркнула ворона, напугала воробьев и притаилась, подлая, оторавшись.

– ГКЧП тоже вот так начинался… – бросил Грачев. – Придумают черт-те что, а нас потом – к стенке.

– Лучше к стенке, чем в отставку, – пошутил Шапошников.

– Да как сказать…

Помолчали. В беседку ползла осенняя хмурь, небо как могло прижималось к земле, будто от холода.

– Зачем все-таки Союз рушить… а, Евгений Иванович?

– Михаил Сергеевич остое…нил, – объяснил Шапошников.

– Ну и что теперь?

– А как от него избавиться, Паша? Убивать – жалко, вот и приняли, значит, другое решение.

Шапошников глядел куда-то в небо. «Как же он их всех ненавидит…» – вдруг понял Грачев.

– А с армией что будет, Евгений Иванович?

Капнул дождик. Или это только так показалось?

– Бурбулис говорит, все остается как есть; Генштаб в Москве, на месте, в республиках Москва руководит по общей… так сказать… линии, а по продовольствию, соцкультбыту и т. д. – местные.

– Двойное подчинение?

– Вроде того.

– Все ясно.

– Что тебе ясно?

– Офонарели, что…

Нет, дождик все-таки пошел. Адъютант тут же принес плащ-палатки, но Шапошников его отогнал:

– Короче, Паша, я сам не понимаю. Россия – уходит, а осенний призыв – остается. Выходит, хохлов набираем как иностранцев… так, что ли? Так это уже не хохлы будут, тогда это наемники. Я, значит, спрашиваю: «Геннадий Эдуардович, объясните, Киевский военный округ это теперь Группа советских войск под Киевом, я правильно понял?» А он, бл… обиделся: я… вроде как… из него дурака делаю!

Грачев захохотал так, как могут смеяться разве что военные.

– Еще малек, Евгений Иванович… – он кивнул на бутылку коньяка. Бутылка была уже почти пустой, но рядом стояла еще одна – не початая.

– Неудобно, слушай. Ехать пора.

– ГКЧП тоже вот так начинался, – повторил! – взорвался Грачев. – Один к одному.

– Да… да… Им бы все нашими руками… – кивнул Шапошников.

Он все время отводил глаза.

– Почему, спрашивается, все кричат, что ГКЧП – военный переворот, а? Почему – не вице-президентский, Евгений Иванович? Там ведь Янаев был, между прочим! За главного! Его ж провозглашали, не Язова! Только они все… это ж не Картер, который говорил Беквиту накануне Ирана: «Знайте, полковник, если штурм провалится, за все отвечаю я, а не вы…»

– Ельцин, Паша, все-таки… не Горбачев…

– Да все они, слушай!..

Грачев махнул рукой.

– Что решаем, командир? – Шапошников поднял рюмку.

– В тюрьму неохота, – медленно сказал Грачев.

– Я тебя понял, Павел Сергеевич.

– Да я знаю, что вы всегда все знаете…

– Так что решаем, ну?

– Что, что… видит бог, застрелюсь я, Евгений Иванович, к чертовой матери!

Грачев не застрелился.

Это была почти шутка.

Встреча с Ельциным состоялась только на следующий день – 16 ноября 1991 года.

Сутра Президент России гулял по тропинкам Завидово с Борькой, внуком; они обожали друг друга – дед и внук. Ельцину было очень хорошо с внуком, лучше, чем среди морей.

Михаил Сергеевич Горбачев совершенно не интересовался охотой – в Завидово давно уже никто ничего не строил, везде было запустение, на дорожках (небрежно, наспех почищенных), где сквозь первый снег, который вот-вот растает, то там, то здесь пробивались кустики живой травы.

Лес смотрелся ужасно: колючий, наполовину высохший, мокрый, хотя день был вроде бы солнечный и пройтись – хотелось.

– Деда… – Борька потянул Ельцина за рукав. – Бог есть?

Ельцин остановился.

– Не знаю, слушай, – честно ответил он. – Очень ха-чу, шоб был, понимашь.

– Дед, а если Бог есть, он на каком же языке говорит?

– Ну, в России он… говорит по-русски, ш-шоб его понимали… как еще?

– А в Америке?

– В Америке… Давай я тебя с ним познакомлю, слушай, сам спросишь.

Борька опешил:

– А ты с ним знаком?

– Я со всеми знаком, – хитро прищурился Ельцин. – А с ним – самые добрые отношения.