Место, куда я вернусь - Роберт Уоррен

— Какого цвета была пижама?

— По-моему, это называется цвет бордо, — сказала она. — А зачем тебе это знать?

— Для полноты картины.

Эта часть нашего диалога происходила после того, как я уже в третий раз снял льнувшую ко мне рассказчицу со своих колен, пересадил ее на стул, а сам пошел налить себе еще кофе. Дважды я возвращался, ставил чашку на стол и снова сажал Розеллу себе на колени. Но на этот раз я остался стоять у плиты, пытаясь представить себе, как все это происходило в спальне, которую я так хорошо помнил.

Потом я обернулся и посмотрел на Розеллу. Она сидела на стуле, уронив голову на стол, так что я видел только ее профиль, наполовину закрытый рассыпавшимися волосами, и вытянутые вперед руки. Глаза ее были закрыты.

— В тот вечер под Новый год… — начал я, глядя уже не на нее, а в окно — на дровяной сарай, дощатый забор нарочито сельского вида и зеленеющее пастбище, где паслись коровы с белыми мордами. — Помнишь?

— Да, — послышался слабый голос.

— В тот вечер это была твоя первая ссора с ним?

После паузы я услышал:

— По-серьезному, кажется, первая.

Я обернулся и увидел, что глаза ее все еще закрыты.

— А из-за чего она была тогда?

— Ну, из-за всякой всячины, — произнес слабый голос. — Сначала одно, потом другое. — И потом: — Я так устала.

— Эта скульптура, эта кричащая голова, которую он показывал в тот вечер, — она имела к этому какое-нибудь отношение?

— Наверное, да, — произнес голос.

— Он демонстрировал ее очень торжественно, это точно.

— Я устала, — произнес голос.

— И все время не сводил с тебя глаз. Все представление было устроено для тебя.

Голос молчал.

— А потом ты подошла и стала взасос с ним целоваться.

Снова молчание.

— Я видел.

Розелла Хардкасл подняла голову и посмотрела на меня с другого конца кухни, залитой жестким утренним светом, в котором очертания всех предметов вырисовывались четко и резко. Веки у нее покраснели от слез, и такое освещение ее отнюдь не красило.

— Тебе это было все равно, — сказала она. — Тогда.

— Но в чем было дело?

— Я старалась сохранить мир, — с горечью сказала она. — Чтобы не было взрыва.

— А при чем тут та голова?

— Слушай. Батлер — ты, наверное, догадался, что это был он, — начинал с самых низов. Мелкий политикан на вторых ролях из ирландских кварталов Чикаго. Когда он стал богатым, как Крез, он взял себе в жены девушку с высшим образованием вдвое моложе себя, чтобы показать, какой он мужчина — а он был вполне мужчина, — и Лоуфорд Каррингтон не позволял мне забыть, что я вышла замуж ради денег — а так оно, наверное, и было, — и что он, Лоуфорд, спас меня от этого унижения, и разве это не ответ на твой вопрос? И, ради Бога, неужели нам сейчас больше не о чем говорить?

— Есть о чем, — сказал я, все еще стоя у плиты. — Ты сделаешь то, что я сейчас скажу. Ты пойдешь домой, соберешь свои вещи в один чемодан, захватишь шкатулку с драгоценностями — полагаю, у тебя есть такая шкатулка — и исчезнешь из города в неизвестном направлении. Что до нас с тобой, то я уверен, мы очень скоро сможем придать всему этому вполне законный вид.

Она не сводила с меня широко раскрытых глаз.

— А что до меня, — добавил я, — то я уволюсь отсюда, отрясу прах с моих ног и буду искать место на будущий учебный год.

Я чувствовал себя свободным, заново рожденным и спасенным в одно и то же время. Жизнь вдруг показалась простой и яркой. И на пастбище за окном каждая травинка по отдельности сверкала в солнечных лучах.

Глава XII

Эта минута, когда я слышал свой голос, бесстрастно излагающий программу действий, и видел, как в глазах Розеллы, только что выражавших лишь отчаяние и растерянность, внезапно вспыхнула жизнь, время от времени вновь всплывает у меня в памяти, сопровождаемая ощущением возвышенного, холодного торжества. А вспоминая ее лицо по ту сторону кухонного стола, я на протяжении всех этих лет не раз задумывался, всплывает ли у нее в памяти эта минута во всей своей полноте и реальности. Потому что в эту минуту свобода и обретенная любовь казались не чем-то обещанным в будущем, а свершившимся фактом.

— Да! Да! — воскликнула Розелла.

— И я найду себе другую работу, — сказал я с чувством счастливого избавления.

И тут я увидел в ее глазах, устремленных на меня, совсем другое выражение — выражение растерянности и тревоги.

— Нет, — произнесла она каким-то гортанным шепотом, мотнув головой, и это слово прозвучало как-то механически, словно сказанное ею впервые.

— Послушай! — продолжал я с горячностью, которую и не пытался сдерживать. — Я по горло сыт этим городом — черт возьми, я больше не хочу его видеть, да и ты, думаю, тоже.

Она все смотрела на меня с тем же выражением.

— Ты же не станешь меня уверять, что с удовольствием вернешься сюда?

— Нет, — ответила она. — Боже упаси, нет!

— Ну так вот, — сказал я. — Я не могу сказать заранее, куда мы уедем. Нам придется подождать, пока я не узнаю, где для меня найдется работа. И еще одно. Мы будем жить на мою зарплату, если не считать каких-нибудь мелких роскошеств лично для тебя и иногда — скромных кутежей. Ясно?

Она сидела неподвижно и смотрела на меня странно пустыми глазами, лишенными глубины, — так маленькое горное озеро в безветренный день смотрит в свинцово-серое небо. Потом она сказала:

— Мне надо идти! Я должна быть там, когда он проснется. Я должна…

— Ты должна уложить чемодан, — сказал я и, обойдя стол, подошел к ней. — Если ты действительно этого хочешь.

— Ну хорошо, — сказала она примирительным тоном, но в то же время как будто отстраняясь от меня.

Я схватил ее за плечо.

— Это очень серьезно, — сказал я. — Ты говоришь «любовь». И я тоже. Я, черт возьми, не очень хорошо понимаю, что это слово означает, но я, черт возьми, уверен в одном: оно не означает, что я собираюсь торчать в этой хижине и ждать, когда ты улучишь полчаса и забежишь сюда, чтобы наспех трахнуться. Я не могу быть жеребцом-производителем, которого ты держишь для себя в загоне. Поняла?

Она кивнула, не сводя с меня пустых глаз, лишенных глубины, но в то же время я ощутил, что она пытается высвободить плечо.

— Позвони мне, — приказал я. — Как только у тебя будет возможность.

— Если у меня будет возможность, — поспешно сказала она отвернувшись.

— Сделай так, чтобы возможность была, — сказал я. — Я буду ждать здесь до вечера, до ночи. И я хочу, чтобы этот звонок был из аэропорта.

— Посмотрим, — ответила она, и я снова ощутил, что она пытается высвободить плечо.

— Имей в виду только одно, — сказал я, стиснув плечо еще сильнее. — Очень может быть, что мне по глупости вздумается явиться прямо в дом Каррингтонов и устроить там большой скандал. Особенно если там будут гости.

Я отпустил ее, она сделала шаг назад и потерла плечо другой рукой, как будто я причинил ей боль.

— Запомни это, — сказал я и добавил с тем преувеличенным дагтонским выговором, который вызывал такое восхищение у чикагских аспирантов: — Ва-азьму вот и завалюсь к етому самому Лоуфорду, и…

— Нет, нет, все будет в порядке, — и с этими словами она бросилась мне на шею и прижалась ко мне всем телом, левой рукой обнимая меня, а правой притягивая мою голову к своему лицу.

Уступая ей, я наклонился, чтобы поцеловать ее. Это был холодный, механический поцелуй сухими губами, но вдруг я почувствовал, что она, еще сильнее обняв меня за шею, запустила язык мне в рот. Я на секунду замер в удивлении и растерянности, а она отпустила меня и выбежала из дома.

Я вышел вслед за ней и стоял на заднем крыльце, глядя, как она бежит через двор — не к воротам, ведущим на открытое пастбище (это был самый короткий путь), а направо, к перелазу, где начиналась лесная тропинка, на которой ее не будет видно за деревьями. Она бежала свободным, широким шагом, не скрывавшим в то же время плавного, грациозного покачивания из стороны в сторону, свойственного женской походке. Еще в начале осени я видел ее в теннисных шортах на каррингтоновском корте и был поражен изяществом размашистых движений этих загорелых ног, которые то легко несли ее поперек площадки, то круто поворачивали на месте, то приподнимались на носки, сочетая порывистость и быстроту с подлинной женственностью. И теперь я, стоя на заднем крыльце, словно зачарованный смотрел, как она бежит, ни разу не оглянувшись, поднимается на перелаз, спрыгивает с него по ту сторону на тропинку и, не замедляя бега, исчезает среди кедров.

Когда она скрылась из вида, я заметил, что стою, прижав к губам левую руку с растопыренными пальцами жестом малолетнего идиота. Я понял, что все это время где-то на заднем плане моего сознания присутствовал образ Розеллы Хардкасл в тот новогодний вечер, несколько геологических периодов назад, в тот момент, когда было снято покрывало со скульптурного изображения головы и она, обняв своего мужа, взасос целовала его.