Место, куда я вернусь - Роберт Уоррен

— Сними пиджак, — сказала она.

Я повиновался и стоял, держа его в руке, пока она развязывала мой криво завязанный старый черный галстук. Взяв у меня пиджак, она бросила его вместе с галстуком на шезлонг, тоже пыльно-голубого цвета, по другую сторону камина.

— Сядь, — сказала она.

Я сел.

— Я хочу посидеть у тебя на коленях, — сказала она. — Я всегда этого хотела. Просто посидеть у тебя на коленях, и чтобы ты меня обнимал.

Она сбросила домашние туфли — их не было видно под ниспадающей юбкой — и стала вдруг маленькой и беззащитной. Потом исполнила то, чего всегда хотела, — села мне на колени, и я исполнил то, чего она всегда хотела от меня, — молча обнял ее. Когда я захотел что-то сказать, она снова приложила палец к моим губам.

— Не сейчас, — прошептала она. — Давай просто так посидим.

Через некоторое время она соскользнула у меня с колен, босиком подошла к камину и подложила дров, сказав, как она рада, что стоят такие холода не по сезону и можно развести огонь, что она всегда хотела посидеть у меня на коленях перед огнем. Заглянув за шезлонг, она достала из-за него ведерко со льдом. Я хотел встать, но она сказала:

— Не двигайся. Я это сама хорошо умею.

Что и доказала на деле, уверенно хлопнув пробкой, налив два бокала и поставив их на табуретку рядом с креслом. Потом снова свернулась у меня на коленях. Мы сделали по глотку — это оказалось довольно неудобно — и опять поставили бокалы на табуретку. Ее голова лежала на моем левом плече, моя левая рука обнимала ее, а правая придерживала ее согнутые колени. Мое лицо было погружено в ее волосы. Мы сидели неподвижно, лишь иногда протягивая руку за одним из бокалов, из которого оба делали по глотку.

Но бокалы были уже давно пусты, и от огня в камине остались одни угли, когда зазвонил телефон.

Я почувствовал, как она вздрогнула перед тем, как соскользнуть у меня с колен и подбежать к столику у кровати, где стоял телефон.

— Да, — сказала она. — Да, я оплачу разговор. Да, да, ну и как все прошло?

И в то самое время, как она произносила эти слова, ее правая рука протянулась к кровати и откинула старомодное покрывало. Я отметил про себя, что никаких нежных слов в трубку сказано не было.

— О, замечательно! Как я рада!

Она сделала паузу, слушая, а я пытался определить, насколько искренними были ее слова, или, вернее, ее тон. И все это время ее рука шарила по кровати, откидывая одеяло, расправляя простыни, выглядевшие при свете лампы на ночном столике свежими, хрустящими и белыми, — и я вдруг подумал, что очень скоро они будут измяты и в пятнах.

Ее голос время от времени произносил: «О, как я рада» или «Как жаль, что меня там не было», — откликаясь на что-то то, что она слышала в трубке, а тем временем она свободной рукой развязала поясок халата и спустила его с правого плеча — медленным, плавным, невинно-возбуждающим движением. Потом, все еще продолжая слушать, переложила трубку в другую руку, и халат, соскользнув с левого плеча, упал на пол. Под ним была белая ночная рубашка без рукавов, тоже просторными складками ниспадающая вниз.

— Да… Да… Да… — говорила она.

Тут она, уже сидя на краю кровати, откинулась назад, подняла колени и, свободной рукой стыдливо придерживая рубашку, скользнула под простыню.

У меня мелькнула мысль: интересно, что думает сейчас человек на том конце провода, слыша эти «да… да… да…», произносимые с радостным придыханием.

Она прикрыла трубку рукой.

— Джед! — позвала она хрипловатым шепотом, похлопав рукой по кровати рядом с собой, там, где простыня была откинута. Потом в трубку: — О, прости, я что-то прослушала.

Видя, что я не двигаюсь с места, она снова прикрыла трубку рукой и повернулась ко мне.

— Джед! — прошептала она умоляющим тоном. — Я хочу, чтобы ты был здесь, рядом со мной!

И в трубку:

— Я просто закашлялась. Ты же не хочешь, чтобы у тебя от этого лопнула барабанная перепонка, верно?.. Да, мне лучше. Нет, это не грипп, а живот… Да, прилетаю… Четырехчасовым рейсом… Да, расскажешь мне все-все, я умираю от нетерпения… Нет, встречать не надо.

К этому времени я стоял голый посреди комнаты и смотрел на свои старые фланелевые брюки, свисающие со спинки голубого бархатного кресла, на скомканные трусы на его сиденье, на нечищенные армейские ботинки, валяющиеся на ковре кремового цвета, — один лежал на боку, и его язычок торчал наружу. Все это — особенно ботинок, лежащий на боку, с покрытой грязью подошвой — выглядело очень смешно.

Крадучись я забрался в постель и лег чуть поодаль от Розеллы на спину, глядя в потолок.

— Да, да, — говорил ее голос. — Неужели всю «Сюиту»?

Я почувствовал, как ее рука ползет по моему животу.

Время от времени я продолжал слышать ее голос, и мне все казалось, что это я слушаю на том конце провода, но не пребываю в неведении, а знаю все.

Меня охватило дикое желание приподняться на локте, выхватить трубку из руки, которая ее держала, и крикнуть: «Эй, Лоуфорд, приятель! Угадай, кто это!» Я чуть не захихикал вслух.

Что ж, кое-какие проблемы это бы решило.

Но тут голос, звучавший рядом со мной, вдруг умолк. Я услышал щелчок трубки, положенной на рычаг, и почувствовал, как просел матрас рядом со мной под тяжестью опустившегося на него тела. Не поворачивая головы, я знал, что она тоже лежит на спине, глядя в потолок. Рука, которая ползла у меня по животу, теперь лежала неподвижно, держась за то, что она нащупывала.

— Ты прекрасно управилась, — сказал я.

— Если имелась в виду ирония, то я ее не уловила, — произнес голос рядом со мной.

— Откровенно говоря, не знаю, что имелось в виду, — сказал я.

Рука, державшаяся за то, что она нащупывала, разжалась, Розелла отодвинулась, приподнялась на локте и повернулась ко мне. Ее лицо с упавшими на него прядями волос было в глубокой тени, потому что свет падал сзади, но даже в тени ее широко раскрытые глаза сверкали.

— Что, по-твоему, мне надо было делать? — воскликнула она. — Это ведь мне пришлось отдуваться и что еще я могла сделать?

Слова лились неудержимым потоком.

— Какое-то безвыходное положение… Мы как в ловушке… И я делаю, что могу, и все, что я ни делаю, — это все ради тебя… Потому что я не могу без тебя…

Она немного помолчала.

— Я просто должна была привести тебя сюда сегодня, вот так, я не могла больше ждать… Ох, ведь я хотела, чтобы все было так нежно, ласково, спокойно, без спешки…

Она заплакала.

— Ну, будь со мной поласковее! — вскричала она. — Иначе я умру!

И уткнулась заплаканным лицом мне в грудь.

Я был нежен и ласков, насколько мог, как она меня просила и как хотелось мне самому, — и все было спокойно, и без спешки, и то, что последовало потом, было как будто естественным продолжением этих ласк и казалось их частью.

Почти до самого конца.

Я не стану входить в подробное геометрическое и клиническое описание того, что происходило, — уверяю, что все было как обычно. Но когда я почувствовал, что она уже близка к вершине страсти, она вдруг схватила мою правую руку, которая мяла ее левую грудь, и положила ее ладонью вниз себе на горло, заставив охватить его и прижимая ее своей рукой — разумеется, левой. То, что случилось сразу после этого, в судорогах и смятении последних секунд, не слишком отчетливо запечатлелось в моей памяти, но она все старалась заставить мои пальцы стиснуть ей горло, а я, тоже низвергаясь в пропасть, боролся не только с яростным нажимом пальцев потенциальной жертвы, но и с собственным темным побуждением, появившимся внезапно и как будто сопровождавшим апокалиптическую бурю в моем теле.

Потом мы отстранились друг от друга и лежали, не соприкасаясь, словно каждый из нас только что сделал для себя какое-то открытие, которое надо обдумать в молчании, темноте и одиночестве. Но через некоторое время она села, подсунув под спину подушку, и устремила неподвижный взгляд куда-то в пустоту.

— Он был просто вне себя от радости, — сказала она.

— Что? — переспросил я. Хотя я и расслышал ее слова, но во тьме, царившей внутри меня, не понял, к чему они относятся.

— Мой муж, — сказала она.

До сих пор я ни разу не слышал, чтобы она называла его так — «мой муж».

— Он был совершенно вне себя от радости, — продолжала она. — Он говорил и говорил. Все прошло так чертовски здорово. Да, и слава Богу, я надеюсь, что так будет и дальше, так мне будет намного легче — ох, ты не знаешь, какой он становится, когда у него начинается приступ черной меланхолии.

— Не уверен, что хочу это знать, — сказал я, не очень понимая, что имею в виду.

— Но сегодня он был просто вне себя от радости. Ни о чем больше не мог говорить, только о себе. Не вспомнил даже, что я больна, не спросил, как я… — Она впервые повернулась ко мне. — А, я знаю, ты считаешь, что это звучит как ирония, но…