Возлюбленная тень (сборник) - Юрий Милославский

Да и то сказать: откуда же им известно, что это были мы, если никто нас не видел, а тот, кто видел, – не говорит? Ниоткуда.

Остается неясным, почему ничтожно малая доля от общего числа населения Земли учитывает для себя это несомнительное обстоятельство?

На сей счет сведущие люди говорят, будто господствующий над человечеством страх разоблачения и поимки есть плод целенаправленной хитрости. Сыскные отделы и уголовные полиции заняты не поимкою преступников, чего они, впрочем, и не могли бы делать, а постоянным одурачиванием публики, используя для этого всех, кто только подвернется: репортеров, сочинителей, домочадцев и собутыльников, содержа иных из них на жалованье.

Признаемся, кто же из нас не внимал этому специфическому говорку замечательного соседа по купе? по креслу в самолете? Или в порядочном ресторане, неосознанно ворочая вилкою, разве же не веровали мы каждому слову будто бы нечаянно подсевшего к нам за столик непременного старшего следователя по особо важным делам?

Как бы то ни было, вся совокупность дознавательских приемов – от гуманного предложения закурить и вплоть до отщемления половых органов пассатижами из ремонтного набора, прилагаемого к детектору лжи, – все это безнадежно; как безнадежны допросы родственников, знакомых, сослуживцев, круглосуточная инфракрасная слежка – ибо все это не может устоять перед элементарною бытовою смекалкою.

Подменившие очевидность лживые космогонические легенды о извечной запредельной борьбе светлого полицейского гения с гением преступным, изначально обреченным на поражение, есть в таком случае растянутая во времени провокация, направленная против каждого из нас. Ведь исполненный страхов, трепещущий гражданин, соверши он убийство, будет почти без труда схвачен – по собственной неосторожности; для того и пугает нас гнусная когорта бездельников.

Итак, эти клеклые от бессонницы вытарачки, эти зашмыганные баньки, проницающие злодея везде и всюду, где бы он ни хоронился, – в сущности не видят ничего.

Но это обстоятельство хорошо известно одним лишь специалистам; и познают они все, только что нами раскрытое, не в ходе каких-либо ритуальных актов или обрядов посвящения, но как повседневную рутинную деятельность; в этом смысле «полицейская тайна» более напоминает житейскую мудрость, нежели караульные пароли и агентурные коды франкмасонов и служащих разведочных бюро. Свою тайну посвященные со строгостью соблюдают, и не потому, что боятся мести сотаинников, а скорее под воздействием инстинкта профессионального самосохранения; а еще чаще просто по невозможности удобообозримо для других выдать на словах накопленный опыт.

…К четырем пополудни оперативник Боря Скляров подвез на рафике Анну Лазаревну Мирельзон.

Чрезвычайно крупная, с белым пористым лицом и хняными короткими волосами, она гулко вступила в притвор бывшей бухгалтерии; при нашагивании пятки ее, между перехватом шлейки и зубчатою кромкою стельки солидняковых лаковых босоножек антрацитового оттенка, попеременно нагнетало багряными капиллярцами.

– Как жизнь молодая? – Анна Лазаревна по-приятельски тюкнула близстоящего Пилихарча мягким широким кулаком в брюхо; ей была свойственна тысячекратно преизбыточная бодрость.

С Титаренко же они веским образом перекивнулись, как люди друг о дружке превосходно осведомленные, но не видящие нужды постоянно вдаваться в подробности знакомства.

Сын доктора Мирельзон, Герка, некогда учился со следователем Александром Ивановичем в одном классе, а сама Анна Лазаревна принимала участие в работе родительского комитета.

Когда помер от какой-то инфекции в мозгу и печени ее муж, весь класс повели на похороны крохотного вспученного тельца заместителя главного инженера, чью ярко-желтую носастую голову показывали издали, запретив приближаться к гробу: Мирельзон был после смерти заразный, как при жизни – секретный.

«Спи спокойно, дорогой Яков Вениаминович, – негромко прочел сослуживец. – Пусть будет тебе пухом наша родная советская земля»; и тотчас же Анна Лазаревна с надсадою, но без выражения закричала: раз, другой, третий, – а маленький субтильный Титаренко весь сотрясся от понимания смысла происходящего.

По приезде доктора Мирельзон пакет с мертвецом перетащили поближе к центру помещения, зажгли висящие под куполом лампочки; Пилихарч и Белодедко отвернули углы конвертоподобно сложенного материала.

Поскольку труп все равно находился вне места обнаружения, Титаренко предполагал – после того, как узнается, где более или менее точно валялся покойник, – сделать задним числом пару ориентирующих снимков, уже со вспышкою. Теперь же он разнял струбцины штатива, на котором сидел «Зенит-Е» с объективом «Индустар-50», и произвел шесть щелков: полный рост, фас, правый и левый профиль, правый и левый полуоборот.

Основное впечатление на следователя Александра Ивановича произвела пиджачная пара, принадлежавшая покойнику: неравномерного, черновато-бурого цвета, в белесых плесенных пятнах и подтеках, мокро-прелая, так что при расстегивании петли разлезались под пальцами. Брюки были с манжетами, а также с боковыми затяжниками на металлических лапках, и, как ни осторожничали над ними Белодедко с Пилихарчем, сразу поехали в шаговом шве. Черный короткий галстук не повязывался, а держался на резинчатой тесьме с пряжкою. Рубаха состояла из хлипких проточин в бумажной кремовой ткани.

Достигли белья – по видимости очень теплого, шерстяного, насквозь вытлевшего подмышками и в промежности.

– Этот, блядь, год через кальсоны хезал, – не стерпев напряженного немого копошения, разрядился Пилихарч.

Под нижнею сорочкою трупа отыскался серебряный лазоревой эмали крестик на мельчайшей цепочке, которая при снятии оставила темный оттиск на коже; штуку поместили в целлофановый конвертик для микрочастиц.

5

По роду своих занятий Титаренко очень знал непостижимую легкость перевоплощения жизни в смерть – и практически совершенную невероятность обратного хода.

Двадцатитрехлетним гаишником он множество раз наблюдал, как бригада скорой помощи, делая пострадавшим добросовестное искусственное дыхание, буквально ссаживала им шкуру на груди и боках, а иногда ломала ребра, что после выяснялось при вскрытиях; обуянные пароксизмом ожесточенной инерции, санитары продолжали тискать перевоплощенного, казалось, ожидая, что он не устоит – и подпишет, будто воскрес.

Реанимация длилась до тех пор, покамест пришедший к окончательным выводам врач не расталкивал мятущихся над бездыханным пинками; наклонясь, он сдавливал покойнику глазное яблоко большим и указательным пальцами, от чего зрачок уплощался до вертикальной черты да так и застывал.

После чего можно было начинать работу, простоту которой полагалось держать друг от друга в секрете.

Ни в чем не расходясь со всегдашним обыкновением, даже первичный осмотр придал ситуации относительную ясность. Покойник, скорее всего, был чеканутый ходило , странник; из той, большинству неизвестной, породы бродяг, которые лазают по монастырям, добираясь до Закарпатья и Прибалтики, а по дороге ночуют по верующим; он скончался в результате транспортной травмы, острого органического заболевания или побоев. Религиозная версия без труда покрывала и наличие бороды, и крест, и дикое состояние прикида . Вариант преднамеренного убийства, вероятнее всего, исключался.

Памятный на исподвольные, то ли из литературы, то ли из наблюдений за состоянием мiрового эфира отобранные сведения, обознанный во многих необязательных, но любопытных вещах, Титаренко сложил в уме перестроенный под бухгалтерию храм, расковырянное вкруг него кладбище, обнаруженный на нем труп православного нищаги и, хмыкнув, оценил: тоже красиво .

Осмотр между тем продолжался.

– Ты ж у нас мировой парень, индрерд [5] , – едва слышно причитала Анна Лазаревна, ворочая с помощью Пилихарча грязно-гипсовое, со скукоженным в орешек срамом, тело. – Ты ж у нас мировой фониквас [6] , где ж тебя угораздило…

– Труп мужчины, – полувопросительно обратился Титаренко к доктору Мирельзон, вновь присевши к наброскам протокола.

– Тридцать – тридцать пять лет, – откликнулась Анна Лазаревна, – среднего роста, правильного телосложения, хорошего питания.

Титаренко продолжил запись, оставляя выжидательные паузки между произносимыми речениями, так чтобы доктор Мирельзон, пожелай она этого, смогла бы дополнить или изменить характеристики в составе словесного портрета: «волосы рыжевато-русые, слипшиеся, волосы бороды темно-рыжие, форма головы низкая, форма лица квадратная, лоб выступающий, нос несколько вогнутый». Анна Лазаревна похлопывала в такт по плечу трупа, а когда подошла ее очередь предлагать формулировки, принялась надиктовывать свое с такою же предупредительною неторопливостью, но много решительней: «кожные покровы резко бледны, трупные пятна ясно выражены, сине-багрового цвета с красноватым ободком, расположены – успеваешь? – на нижней поверхности тела, при надавливании, – и она для верности еще подавила, – светлеют, но полностью не исчезают, трупное окоченение слабо выражено во всех группах мышц, глаза полузакрыты, соединительные оболочки глаз бледные, температура трупа при измерении в заднем проходе… – кто-то из понятых не сдержался и с намеком кашлянул, словно отмечая произошедшую неприличность: его рассмешил вид женщины, склоненной над голым, – …в прямой кишке, – поправилась, не сходя с ритма Анна Лазаревна, – шестнадцать градусов Цельсия, отверстия носа и ушей свободны, рот закрыт, язык за неповрежденными зубами, при надавливании на грудную клетку никакого запаха не ощущается…»