Калуга первая (Книга-спектр) - Игорь Галеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К О Н Е Ц
Антракт
- Как бы попонятнее объяснить, - учил Кузьма Бенедиктович. - Мы все повторяемся, приобретая то "я", которое нам ближе. И в этом выборе играет роль не столько схожесть натур, сколько способность натуры держаться космической линии. Это эстафета. Передаешь огонь, в котором ты сам. Так было всегда. Но мало кто видел в себе Сократа. И вы ещё не почувствовали, что ваше рождение и ваша смерть длятся беспрерывно, что вы, ещё не родившись, умирали бессчетное число раз. Есть критические моменты, когда форма исчерпывает себя и наступает другая, тогда происходят большие и малые катастрофы. И то, что играло букашечную роль - приобретает гигантский смысл, а властелины становятся молекулами. И в личностном развитии есть такие точки, когда можно приблизиться к линии, но в силу разных причин эта возможность отвергается и что-то в человеке умирает; с каждой такой катастрофой все меньше остается связи с прошлым, с теми "я", которые когда-то участвовали в эстафете. Потому-то каждый волен вечно рождаться и умирать. И все это определяется по отношению к Линии жизни, о которой можно лишь мечтать.
Бенедиктыча слушали очень внимательно, раскрыв рты и пуская слюни, не делая надменное или всепонимающее лицо, как это бывает у конченных людей. И Бенедиктыч брал трубку, и ему с почтением подавали спички и приносили пепельницу, и, обласканный уважением, он продолжал:
- Когда-нибудь, когда люди достигнут мира, смешаются и не будет национальной амбициозности, когда не будет бедных и богатых, голодных и калек и все будут проводить время плодотворно и весело, потому что воцарятся разумность, здоровье и техническое совершенство - тогда-то и вспыхнет на этой планете последний пожар, который расплавит и смешает все живое. Планеты придут в движение, столкнутся и, осветив космос гигантскими взрывами, разлетятся горячие глыбы в разные стороны, породив хаос и рассеивая вдохновленный опыт и новые зерна сознания. Где-то далеко-далеко, но и совсем рядом, зазвучит прекрасный инструмент, как когда-то земная скрипка. Так уже было не раз. Тогда вы совсем не были похожи на людей и жили там, куда не прийти километрами, и я даже толком не скажу, в какой части неба это было... Да и какая разница, если вирусы сознания - это вы, приобретшие такую чудесную, ласкающую глаз форму. И скоро, очень скоро одни из вас, как в Страшном Суде, умрут, так и не родившись, другие будут искать законы рождения новых форм и выбирать по своим силенкам. Так что вам нужно торопиться расти, думать и искать. Хотя, может быть, мой рассказ о пожаре травмирует ваше недозревшее сознание?
- Не тлавмилует, - откусив от яблока, сказал пятилетний Кузя.
- Ну не бойся, дед, рассказывай, - взмолился Любомирчик. - Мне тетька Зинка никогда так не рассказывала.
Да, - вздохнул Кузьма Бенедиктович, сунув в рот мундштук трубки, надо же - тетька Зинка. Мать она тебе, Любомир, мать, а не тетя.
- А ну её, толстую! - махнул рукой Любомирчик и обмакнул блин в тарелку с вареньем. - Она рыжая и папке все зубы повыдергивала, а сама хочет, чтобы я дядьку философа папой называл.
- Но у твоего отца есть зубы! - улыбнулся Бенедиктыч.
- Не-е, - подключился Кузя, - он мне фокус показывал. У него то есть, то нет, я сам видел, он соли насыпал и щеткой их длаил, они у него выкладываются.
- Вынимаются, - поправил Кузьма Бенедиктывич, - это бывает. И ему не Зинаида Ильинична их повыдергивала, а наши врачи. Они их лечили, лечили, а потом выдернули, потому что он в детстве ел много сладкого.
- А философ говорит, - снова макнул блин в варенье Любомир - папенька и сейчас не дурачок сладкого покушать.
- Положи, Любомил, блин, не ешь валенье, - и Кузя попытался забрать блин.
Но Любомирчик не давал. Началась потасовка. Кузьма Бенедиктович растащил их и пригрозил:
- Я не стану больше вам рассказывать, если вы будете себя так вести.
Они мигом расселись по местам, и Кузя попросил:
- Ну холошенький тезка, ласскажи еще!
- Сначала говорите, что поняли.
- Мы вилусы, - сказал Кузя.
- Мы бессмелтны, как звезды, потому что мы звезды, - сказал Любомирчик, показывая вверх. Бенедиктыч похвалил, и Маленький Кузя, задетый таким красивым ответом, быстро-быстро выпалил:
- Мы не умлем, потому что будем думать о том, где мы ланьше были и куда полетим! Нам надо толопиться, потому что будет большой огонь и все станут жить холошо-холошо и много кушать, только не сладкое, а флукты и мясо.
- Про сладкое дед не говорил, - поправил гордый Любомирчик.
- А я говолю - говолил!
- Научись сначала букву "рэ" говорить, а потом спорррь!
- А ты вылодок! - обозлился Кузя.
- Кто тебе такое слово сказал? - всполошился Кузьма Бенедиктович.
- А я слышал, как тетя Зина философу говолила, что такой вылодок, как Любомил, мог появиться только из-за дулака папаши-алкоголика. И ещё сказала, что тебя нужно было назвать Дуломилом.
Кузьма Бенедиктович отвернулся, проскрежетал зубами и прослезился. Они мигом все поняли и, забыв об оскорблениях, полезли его утешать.
- Ничего, ничего, - говорил он, - это я так, это сейчас пройдет. Вы лучше запомните: если будете обижать друг друга, то мне всегда будет плохо.
- Я, дядечка Кузечка, - лепетал Кузя, - тебя не буду обижать, я этой тетеньке Зинке в ложку плюну, хочешь?
- Ну что ты, - потрепал ему волося Кузьма Бенедиктович, - она ведь женщина и тоже когда-нибудь умрет, а ты пожалеешь. И она в сердцах так сказала на дядю Раджика, она ведь его любила по-своему.
- Она и философа теперь любит, - серьезно сказал Любомир, - я слышал.
- А мне про любовь надоело! - сказал Кузя, - папка сядет на кухне и говолит и говолит: что она всех любит и что пока есть любовь, Бенедиктович ничего им не сделает.
- Правильно папка говорит, а мама что ему отвечает? - с любопытством спрашивает Кузьма Бенедитович.
- А мама слушает.
- Ну и славно, и хорошо. И ты слушай. Давайте, миритесь, братцы.
Они мигом пожали друг другу руки, а Кузя сказал:
- Мил до пожала!
- Вот так будет лучше, - и Кузьма Бенедиктович взялся за трубку.
Они зажгли ему по спичке и с уважением смотрели, как он всасывает огонь в трубку. Потом отсели, и дым плавно потянулся в открытое окно.
- Дядя Кузя, а мы сегодня в этой комнате спать будем или в той?
- В этой.
- Давай в той, а то ты нам не покажешь пелед сном сказку.
- Покажи, дед! - попросил и Любомирчик.
- А сколько сейчас времени? - встрепенулся Бенедиктыч.
- Ты же выбросил все часы, - смеется Любомирчик, - что, забыл?
И Кузя смеется:
- Ну ты сам говолил, что живешь тепель вне влемени, когда сказку пло лелятивизм показывал.
- Ну да, ну да, согласился Бенедиктыч, - запамятовал.
И с сомнением посмотрел на них.
- Есть у меня одна сказка. "О грехе, о правде и о суде" называется. Не знаю, понравится она вам или нет?
- Понлавится!
- Нам все нравится, что ты рассказываешь!
- Ну тогда пошли смотреть. Только потом сразу без разговоров спать.
Кузьма Бенедиктович откладывает трубку, Любомирчик берет варенье и блины, а Кузя прихватывает три яблока. Маленькие человечки потешно спешат вслед за большим Бенедиктычем, дверь закрывается, а на их ещё не остывшие места садятся двое и чего-то терпеливо ждут.
II действие
Явление первое.
Женщины и мужчины внимательно наблюдали нас. Их возбуждали наши муки. Они что-то говорили, но слушать их не хотелось. Как и сказал я Иосифу, людей собралось немного, и ни одного привычного лица. "Пусть хоть никого не будет, - говорил Иосиф, - так даже лучше и вернее." И сейчас я удивился его уверенности.
Мы хорошо видели город и долину, и я подумал, что так и не смог найти слова, в которых остался бы, как в желанном доме.
Я заставил себя не чувствовать боль, но почему-то усталость, непреодолимая усталость вошла в меня. В какой-то момент мне действительно захотелось умереть.
Справа мучился человек. Он шипел от боли и проклинал меня, и от ругательств ему было легче. А слева я слышал жаркую мольбу, в этом человеке тоже не было ничего своего, и я отвечал ему обещаниями. Мне казалось все более странным, что я не умру вместе с ними, хотя мог бы умереть вот так просто - среди этой духоты, рядом с пыльным городом, на глазах у насытившихся зрителей...
Нужно было кончать, уйти от усталости, забыть обо всем. И я настроился убедить хотя бы вон того, внизу. Он смотрит светлыми глазами, он доверчив и испуган, и я сразу увидел, что он поверит.
И я показал ему себя. Как и просил Иосиф, я сказал ему несколько фраз, они вошли в него чувством. И прежде чем закрыть глаза, я успел увидеть, что он так и стоит с раскрытым ртом, переполненным веры.
Я шевельнулся и вызвал боль, она ударила в самое сердце, словно кто-то резко потянул меня за руки вверх, и тогда я стал уходить и увидел себя со стороны - с остановившимся сердцем. Я отдавал тепло, холод вошел в тело, и уже никакие телесные муки не могли принести страданий.
Так было со мной не раз, но сегодня то, во что я заставил себя поверить, брало надо мной верх и усыпляющей тяжестью и мраком одолели мое сознание. И от этой сделавшейся неподвластной мне силы, рожденной мною самим, мне, наблюдавшему себя со стороны, сделалось свободно и хорошо, и когда я уже летел и видел другие города, то успел почувствовать, как по моему обмякшему телу пробежала последняя судорога, и тяжесть стала испаряться, я сказал себе "усни", и сознание, мгновение назад лопающееся от напряжения, погасло в безразличии легкого мною же созданного небытия. Я умер и был так далеко, что ни в городе, ни в долине больше ничего не было.