Избранное - Марио Ригони

Это был не Чернявый. Василий и Бруно опознали в разложившемся трупе партизана из Педемонтаны. Теперь мы разговаривали вполголоса, но никто не стал гадать, как прошла последняя минута этой жизни, угасшей в расщелине Кастеллони, — и так все было ясно.

Мавр и Данило отошли в сторонку, чтобы развести костер и подогреть еду, а мы тем временем вытянули наверх веревки. Когда все собрались возле огня, я достал из кармана кусок черствого хлеба и молча начал есть. Мавр взглянул на меня и сказал:

— Послушай, Марио, здесь и на тебя должен быть паек. Не забыли выделить паек для Марио? — спросил он у Сандро.

Они тащили от самого низа ящик с американскими пайками, и Фернандо протянул мне запечатанный пакет. Я не съел все сразу — так меня поразило его содержимое: там, кроме продуктов, были даже три зубочистки, бумажные салфетки, жевательная резинка и десять очень душистых сигарет. Я с раздражением закурил, и у меня тотчас закружилась голова.

Приближался вечер; мы соорудили из ветвей носилки и с нашим нетяжелым грузом вернулись к фургону. Мавр набрал большие букеты только что распустившихся рододендронов и усыпал ими простыню. Мы сидели молча, а когда въехали в город, поднялись на ноги. Люди, встречая нас, обнажали головы. Мы отвезли его в церковь Сан — Рокко, к остальным.

Мы еще несколько раз возвращались к горе Кастеллони, нашли там еще тела партизан, но Чернявого среди них не было. На похороны съехался народ со всего плоскогорья, и гробов было так много, что они занимали всю церковную площадь. Все партизаны были захоронены на нашем кладбище в общей могиле с надгробьем: «Павшие за Свободу»; некоторых, правда, увезли в родные места.

Но Массимо и Сильвио никак не хотели отказываться от поисков Чернявого, слишком дорог он был им, чтобы оставить его прямо на земле на съедение хищным зверям. Они должны были найти Чернявого ради его отца, ради того, чтобы положить своего друга рядом с теми, с кем вместе он сражался.

В тот день с нами отправились двоюродный брат Чернявого Марио и сестра Нельда. Мы снова искали в самой труднопроходимой местности наших гор. Мы искали терпеливо, настойчиво — ведь никто, кроме нас, не мог вынести его отсюда, — а упорнее всех — Массимо и Сильвио.

Мы обследовали узкое ущелье, куда спрыгнули роанские партизаны (после прыжка все спаслись, потому что в тот год было много снега и они скатились вниз), мы снова обшарили кусты, где раньше нашли трупы других партизан. Кроме автоматных гильз, мы обнаружили мины 91‑го калибра, которыми пользовались альпийские стрелки, и гильзы австрийских маузеров, оставшиеся еще с 1916 года, а в расщелинах скал нам попадались неразорвавшиеся снаряды.

И вот Бруно увидел в узкой трещине скалы платок. Он позвал нас. Все узнали этот платок — это был платок Чернявого. Один из нас по веревке спустился вниз и на первом выступе обнаружил автомат без единого патрона. Мы заглядывали вниз в пропасть Вальсуганы, и некоторым показалось, что они увидели какое–то темное пятно возле одинокой альпийской сосны, возвышающейся над пропастью.

Мы попытались опустить веревки, но они не доставали до дна, а скалы в этом месте очень хрупкие. Сильвио сказал:

— Я сделаю крюк и пойду низом от Порта — Молине.

Мы остались ждать наверху, и, когда увидели внизу маленькую одинокую фигурку Сильвио, Массимо, держась одной рукой за ветку дерева, нависшего над обрывом, начал кричать ему, как лучше пробраться среди скал и галерей. Достигнув темного пятна, Сильвио сперва нам ничего не крикнул: он немного постоял сгорбившись, а потом постарался приблизиться к отвесной стене пропасти.

— Давайте сюда веревки, — прокричал он снизу, — и простыню.

Двое спустились на всю длину веревки; достигнув уступа, они вытянули ее к себе и как–то закрепили, чтобы снова опустить вниз. И затем осторожно спустились по крутому склону к Сильвио.

Когда Сильвио поднимался вверх, неся на спине простыню с завернутым в нее телом, на нас обрушилась гроза, приближения которой мы вовремя не заметили. На полпути он остановился, не в силах двигаться дальше, потому что застывшие от холода руки не держали веревку, тогда еще двое спустились к нему на помощь.

Простыня с телом лежала на уступе скалы, лил холодный дождь. Марио и Нельда стояли в стороне, в нескольких метрах; Сильвио был измотан и бледен; Массимо молчал, пристально глядел на завернутый труп. Василий и Бруно размотали простыню, Василий расстегнул куртку на мертвеце, вынул бумажник, открыл его. Оттуда выпали выцветшие и мокрые фотографии, на которых все еще можно было разглядеть улыбающиеся и мечтательные лица девушек. На обороте одной еще сохранилась надпись.

— Это — Чернявый, — сказал Василий.

Мы несли его вниз сквозь холодный ливень и град. У часовни альпинистов в Бассано остановились, чтобы переждать бурю. В фургоне мы положили возле него цветы — все в каплях дождя — и два дня спустя устроили ему такие похороны, о которых ни о дин король не мог бы и мечтать.

Топор

Посвящается Примо Леви

То утро в начале зимы состояло из непрерывных уходов и возвращений. И возвращаться было мучительнее, чем уходить. Тело в постели оставалось неподвижным, и в проеме окна на фоне серого рассвета темнела ель.

Шарканье ног, кипение шприцев, жужжание аппаратов, привезенных по требованию профессора, поиски лекарств и наконец, носилки и машина «скорой помощи» — все это меня не касалось, ибо относилось лишь к части моего «я», которая решила меня покинуть. Правда, другое место, куда собиралось отправиться то, что было моей сущностью, место, которое я смутно видел в эти секунды, оказалось не таким, как я его представлял: там не было лесистых холмов с их ручьями, лугов и рек, голубых вершин и горных потоков, не было дорогих друзей и любимых женщин, не было ясных ночей, рассветов, зверей и птиц, на которых можно охотиться, не убивая. Ничего этого не было, ничего. Я смутно видел светящиеся геометрические формы в серой и тоже светящейся жидкости. И все это создавало ощущение великого покоя. Невообразимого покоя. (Но с тех пор я верю, что за этими фигурами в серой жидкости, заполненными собственным светом, как раз и находится то, другое место — мое.)

Через неделю после того, как меня положили в больницу, я спросил, куда выходят окна палаты и на каком я этаже. И расстроился, узнав, что лежу головой на запад и ногами на восток. Окно выходило на юг, и единственным признаком движения времени были вороны в свинцовом небе. Она объяснила мне, что из палаты виден лес и полоска пастбища, хижина, а ниже — еще один холм, поросший густым еловым лесом. Я догадался, что дальний холм — тот самый, где октябрьскими вечерами мы подкарауливали бекасов и где весной пасутся стада косуль. Недалеко от хижины растет большая серебристая ель.

— Ты видишь ее? — спрашивал я. — Знаешь, с первым снегом на нее переселяется старый глухарь. И живет всю зиму, уже много лет. И он меня знает.

— Не разговаривай, ты устанешь, — отвечала она. — Думай об этом, сколько хочешь, но не разговаривай.

— А нижний холм тогда был совсем другой. Война уничтожила весь лес, на каждом шагу траншеи, блиндажи, проволочные заграждения. В детстве я выкапывал там гильзы, потом выросли малина и земляника, еще позже лес снова насадили, и мы с двоюродной сестрой ходили туда за грибами. Какой высоты теперь эти деревья?

— Хватит, не разговаривай. Профессор не разрешает. Хочешь, я тебе почитаю газету?

— Да неинтересны мне твои газеты.

Как–то днем ко мне зашел егерь. От него пахло лесом, табаком и вольным воздухом. Он сидел в ногах кровати, теребя от неловкости шляпу, и в белой больничной тиши я слушал его рассказ о нашем альпийском заповеднике, о закрытии охотничьего сезона, о том, сколько животных осталось, сколько убили. Я очень обрадовался, что охотники не нашли глухарей Бульдского леса и вся семья сохранилась. Может, я еще услышу весной, как они токуют. Но даже если меня уже не будет, отрадно сознавать, что будут они. Главная же новость егеря состояла вот в чем: теперь уже точно, что в южных лесах появилась семья оленей. Их много раз видели. Это мне и Вальтер может подтвердить, больничный механик. Я помнил фотографию в доме старых друзей: на фоне леса рядом с большим оленем позировали три человека в старинных охотничьих костюмах. Собаки тоже позировали. На обороте стояла дата: сентябрь 1901 года, Мельтарский лес. С тех пор здесь больше не видели ни одного оленя, и вот теперь они вернулись. Что, если они пришли за мной?

Позже я спросил сестру, нельзя ли мне повидать Вальтера. Он и правда все подтвердил. Неизвестно, откуда пришли олени. Его собаки много раз поднимали их и гнали: в Мельтарской долине, на Прунно, в Луке и в Буза–делла–Танна. У самца прекрасные рога, и когда он бежит по лесу, откинув назад голову, стоит такой треск, что страх берет.