Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли - Михаил Пришвин

Но как ни затаивалась зеленая решетка в зелени леса, она все-таки свое дело сделала, и лес окруженный и лес за оградой разделился даже по имени: внутренний лес стал называться парком, лес за решеткой, как был дикий лес, так и остался диким.

И так все разделилось в этом сплошном когда-то и цельном лесу.

При разделении природы решеткой кажется глядящим на нее из дикого леса, что красота осталась там, внутри решетки, и всех нас тянет туда, как в райскую землю, где все не как у нас.

И оттуда, из-за решетки, кажется, что самое лучшее – воля – осталось в диком лесу.

Описать решетку дворца Юсупова в Архангельском. Продумать о судьбе разделенных животных и растений и, может быть, людей, отдыхающих внутри решетки, и людей рабочих, которые лезут через решетку.

Вчера смотрел на лес за решеткой Юсуповского дворца и чары решетки понял из обрамления: нужно обрамить смотримое. Так что решетка и обрамление есть то же, что «сосредоточить на чем-то внимание». Чары «решетки» есть свойство внимания.

Творческое внимание состоит в том, что внимающий «всему» вводит это «все» в рамку, благодаря чему устраненное ограничением «все» вмещается в частное, и это частное через художника получает законное право отвечать за целое. Так что внимание есть вмещение целого в часть, вселенной – в сверкающую росинку утреннего ириса.

Каждый из нас, желая увидеть лучше в природе что-нибудь свое любимое, сосредоточивает на нем внимание и мысленно выделяет его границами: видит только его. Из этого свойства каждого из нас сделана ограда или решетка, сосредоточивающая наше внимание на ограждении природы.

Читаю глубоким чтением Аксакова, и мне открывается в этой книге жизнь моя собственная. Вот счастливый писатель!

Читаю совершенно как будто вновь: так, значит, время пришло.

Прошло более ста лет, и как хорошо! Перекидываюсь на свой «Колобок» – тоже немало: пятьдесят лет! Так влияние некоторых писателей нужно измерять в глубину (sub specie aeternitatis[5]), а других в ширину: сразу на всех и на минутку. На тех, кто проходит и кто остается.

Разделение писателей по влиянию в ширину и в глубину не в смысле поверхностных и глубоких, а просто на сейчас и на после, выводит меня из презрения к временным и самогордости, очень опасных для жизни, особенно в наше время и в моем возрасте: путь к старческому ворчанию и чудачеству.

Идеал – это соединение того и другого, ширины и глубины, как у Пушкина и Л. Толстого.

У Аксакова в «Семейной хронике» чудесно описана Башкирия в то время, когда в ней землю покупали тысячами десятин по рублю десятина. Прелесть воли на просторе Аксаков чудесно изобразил обилием охотничьих птиц и зверей, искусно пользуясь предупреждением читателя наступающими новыми временами, несущими гибель всем прелестям страны непуганых птиц и зверей. Но… этот трагизм весь основан только на упоре в границы Башкирии.

Стоило бы Аксакову бросить свою башкирскую землю, взять палочку и безземельному отправиться на Север, – сколько бы он там увидел всего! Конечно, и на Севере для человека с одной только палочкой есть свои границы жизни, но тут кончается, а где-то-нибудь ведь непременно же опять начинается.

И если даже и все на земле нашей кончается, то на какой-нибудь планете жизнь только что раскипается, и это в полной нашей воле будет устремляться туда и занимать новые места, как занимал их когда-то Багров-дед в Башкирии – по рублю за десятину.

Во второй части «Мертвых душ» Гоголь пытался вовне найти порядок, отвечающий его внутреннему порядку, но в душе у него порядка не было (черт обманул).

Напротив, у Аксакова С. Т. был определенный порядок, и оттого картина получилась гармоническая, включающая в себя, как причину, поведение художника.

Аксаков – это наш Гомер.

Два раскрытия полюса жизни: Аксаков и Гоголь. Удивительно, что оба тяготели друг к другу. Один писал гениально о том, что было, другой – гениально о том, чего не было.

А кончилось в настоящее время торжеством того, чего не было, и гибелью того, что было (Гоголь присутствует в революции, а Аксаков, как Гомер, остается где-то в Золотом веке русского прошлого).

После чтения С. Т. Аксакова у меня остается желание писать совершенно просто, как он, но не о себе, как у него, а о всем, чего захочется. Словом, его талант неподвижен, как на стебле роскошный цветок, но мне хочется, чтобы мой, пусть и более скромный цветок перелетал бы с одного на другое, как бабочка.

Мне кажется, в нескольких маленьких рассказах (например, «Гусек», «Старухин рай» и пр.) я уже этого и достиг, а «Кладовая солнца» есть шаг к чему-то большему бабочки, чему-то вроде синички.

Читаю Гамсуна: Аксаков остается, Гамсун в своем демоническом бродяжничестве устарел.

Бывает болезнь: живот дуется. Так и душа тоже раздувается, и это был «демонизм».

Дерево обращено к солнцу, и от дерева тень, а у человека, обращенного к славе, рождается стыд, и такой стыд есть свидетельство здоровья прославленного человека: чем знаменитей, тем ему и стыдней, как у дерева, чем гуще крона, тем и плотнее тень.

Есть женщины, в невестах мечтающие быть творцами, но жизнь заставляет их родить (психология Наташи Р. и ее «падение»). Разобрать споры о Наташе: ее «падение» в плане освобождения женщины от пола, а в плане жизни – она сомкнулась с общим главным делом женщины.

Вот тут-то взять бы поглубже разобраться и представить себе возвышение Наташи в браке, а не падение.

Мыслевыражение – есть такое же конкретное открытие, как географическое.

Вот почему Шекспир – это как материк, а я, например, открываю маленькие чудесные островки, свидетели великой залитой океаном земли.

Положение в литературе понимают так, что не хватает Пушкина, как будто Пушкин – барин какой-то: «Барин наш приедет, барин нас рассудит».

Правда – это значит победа совести в человеке.

– Вы думаете о правде, как о неподвижной скале или как о корове молочной? Живая правда живет и пробивает, как все живое, себе путь, как весенний зеленый росток среди хлама.

Дон Кихот вбил себе правду в голову, как гвоздь, а правда, как зеленый росток среди весеннего хлама: страшно смотреть, какая борьба! А пройдет время, и все станет зеленым: правда победит, и наступит век правды.

Мы потому со-временники, что нас всех соединяет какая-то мысль. Во всяком времени проходит особая мысль, и в этой мысли содержится путь, по которому в это время надлежит нам идти.

Можно ли знать эту мысль? – это вопрос, но чувствовать сердцем эту мысль как наш путь может каждый, кто хочет заглянуть в свою совесть, и это чувство истинного нашего пути совестливые люди называют правдой.

Впрочем, конечно, есть и бессовестные… Но у кого совести нет, у того скорей всего нет и правды.

Бывает, находишь что-нибудь новое в нравственном мире, небывалое, и тогда хочется разобраться в своем пути, как шел, как нашел, чтобы утвердить в себе этот путь и, может быть, дать его всем как путь в новый мир, как поведение. Но напрасно будешь в этом счастье своем искать поведения всем: каждое открытие требует и особенного поведения, точно так же, как и каждый новорожденный имеет за собой особый и небывалый случай встречи его родителей.

Так мы и думаем теперь, что для всех не может быть одного поведения, но для каждого свое в отношении всех обязательно.

Есть тишина в морской глубине, где еще не темно и можно хорошо видеть оттуда, как наверху ходят, и бьются между собой, и рассыпаются валы.

В народной жизни тоже есть такая тихая и прозрачная глубина, и в ней живут мудрецы.

На днях очень пожилой священник сказал нам, что он всю свою долгую жизнь читал известную молитву о мире всего мира, читал с верой, надеждой, любовью, но чего-то не понимал.

При всем усердии в деле своего служения этому старому человеку не хватало, очевидно, самоопределения в общественной современности, и момент подписи воззвания о мире всего мира пролил яркий свет и был новым решающим звеном его сознания.

А не то ли самое в большей или меньшей мере происходит и со всеми нами, кто честно и целиком отдавался своему любимому делу, но в общественном сознании своем по какой-либо причине не мог определиться и руководствовался только смутными чаяниями лучших людей человечества. Я знаю таких людей: для них подпись воззвания является завершающим этапом своего нравственного сознания, и я сам принадлежу к числу этих людей.

Правда, разве, казалось мне, я не всем составом души своей отдавался любимому делу? В этом могут свидетельствовать все мои читатели, присылающие мне столько писем. И все-таки я вижу теперь, что и у меня и у моих читателей какой-то важный участок сознания дремал. Мои читатели – люди всевозможных профессий, я знаю их не по тиражам моих книг, а по их письмам. Поднимаясь благодаря этим друзьям как бы выше себя самого, я вижу, что великое множество людей всех профессий работает всю жизнь не на одних себя, а делают именно мир всего мира.