Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы - Ольга Поволоцкая

Фигура генерального секретаря как нельзя лучше отвечала заговорщической интуиции большевистской партии. И сама она и за ней широкие массы беспартийных легко строили себе образ могущественного Заговорщика, к которому сходятся и от которого исходят все нити власти.… Но как же тогда быть с тем, что генеральный секретарь – партийный чиновник? Разрешался этот вопрос на удивление легко и просто… Можно, конечно, в генеральном секретаре увидеть секретаря в привычном и устоявшемся смысле, а можно воспринять слово «секретарь» как условное, почти конспиративное именование должности, на самом деле далеко не сводимой ни к какому секретарству и не имеющей с ним ничего общего.… И действительно, при публикации руководящих документов за подписью просто секретаря по-своему очень внятно и впечатляюще манифестировался характер власти большевистского режима. Подполье и заговор со спокойным достоинством и важностью предъявляли себя миру»[91].

Мы привели столь обширную цитату, потому что видим в этом аналитическом описании диалектических противоречий образа власти генсека – вождя и одновременно партийного функционера – точно почувствованное и названное Сапроновым основание для почти бессознательной демонизации Сталина населением.

Именно в бюрократической сфере и обнаружился источник гигантской единоличной власти диктатора, замаскированной под безымянную коллегиальную власть партийных лидеров. Оказалось, что, о чем бы ни вещал генеральный секретарь, его слово всегда обладало гипнотической убедительной силой, ибо произносилось от имени партии и народа.

Его слово было принципиально безлично. Для своих афоризмов он пользовался грамматикой безличных конструкций, например: «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее». Если же он все-таки говорил от первого лица, то употреблял только множественное число. Например: «Наше дело правое, мы победим». Даже если забыть или вовсе не знать, каким образом генсеку Сталину удалось захватить единоличную власть, то в самом строе его речи можно распознать и расслышать умысел и тактику самозванца, всегда озабоченного легитимацией своей власти, всегда уклоняющегося от личной ответственности за маской коллегиальности всех принятых решений, укравшего власть и вершащего казни своих бывших «соратников» и вождей от имени самого народа.

Один из секретов власти Сталина обнаруживается в бюрократическом аппарате созданной им государственной машины, именно в его секретарстве, в формировании именно Сталиным всего массива основных государственных документов. Воистину он был кремлевским писателем – сочинителем пятилетних планов, индустриализации, коллективизации, генеральной линии, борьбы с классовым врагом. Вся эта действительность, сочиненная им и зафиксированная в государственных документах, воплощенная под его руководством в классических произведениях литературы соцреализма, отснятая в километрах кинолент – есть продукт мечты и воображения секретаря. Нужно ли удивляться тому, что он не отличал искусства от действительности, простодушно «исходил из тождества изображенного и изображаемого»[92], - так формулирует Л. Баткин одну из присущих Сталину особенностей интеллекта.

Для него самого реальная человеческая жизнь была отменена, ее логика упразднена и изгнана. Его существование было устроено так, чтобы его контакт с живой жизнью был вообще невозможен.

Конечно, он, по самому большому счету, был настоящим сумасшедшим, абсолютно неадекватным, больным человеком, безумцем, сделавшим все, чтобы, во-первых, убедить себя самого в своей непререкаемой власти над всем пространством жизни, а во-вторых, – и это главное: чтобы уберечь самого себя от внезапной насильственной смерти.

Его власть опиралась на два могучих основания: на гигантскую бюрократическую машину, способную задокументировать любое назначенное генсеком событие в качестве реального исторического факта, и на колоссальную карательную репрессивную машину, способную заставить под давлением террора все население страны признать[93] это выморочное искусство соцреализма за саму действительность.

Самым большим государственным секретом во времена его правления была сама фактическая реальность жизни населения. Самым большим преступлением для простого смертного было стремление понять и изучить эту реальность. Ее исследование, не санкционированное властью, было прямым посягательством на главный государственный секрет, то есть «шпионажем». Изучение реальности было прерогативой карательных органов, превратившей полстраны в шпионов и доносчиков, бдительных наблюдателей и экспериментаторов, мастеров всяческих провокаций. Поскольку каждый человек в этой несчастной стране все-таки в ней жил, а следовательно, кое-что знал о том, как обстоят дела на самом деле, то каждый и был носителем государственной тайны, за разглашение которой мог быть сурово наказан. Поэтому человек, просто знающий, как обстоят дела в конкретной, ему известной сфере, точно знал, что он виновен, так как дела обстояли вовсе не так, как об этом рассказывали газеты и кинохроника. Жизнь в СССР требовала не только умения молчать, лицемерить, носить маску, не быть самим собой, но и умения не видеть, не слышать, ничего не знать и ничем не интересоваться. Множество раз воспетая скромность советского человека в сущности являлась воплощением принципа «не высовываться», важнейшим из набора умений для сохранения жизни. Это, конечно, не означает, что все действительно так и жили.

Вернемся к характеристике сталинского режима. Бесследное исчезновение миллионов людей могло происходить именно в силу того, что Сталин посягнул на разрушение самого механизма воспроизведения коллективной памяти народа – основы любой культуры. Уничтожение свидетелей, уничтожение самого института документирования факта, государственная отлаженная машина по тотальной фальсификации документов, фактов и свидетельских показаний создавало фантастическую ситуацию отмены истории. Бывшее, вопреки главному закону земного бытия, по прямому указанию вождя, становилось небывшим. История писалась заново, и в этой заново пишущейся истории «коты» побеждали «тигров» и «питались мясом убитых ими тигров». На заявление слушателей, что рассказанная Бегемотом «история» – это «вранье от первого до последнего слова», кот скромно ответил: «История нас рассудит». Это смешная шутка, но, как всегда, с мрачным, вовсе нешуточным историческим подтекстом.

Сталинская власть демонстрировала инфернальные фокусы по уничтожению реальности, поэтому реализм как миметическое искусство в условиях тоталитарного режима стал попросту невозможен. Булгаков, Платонов, Зощенко, Хармс каждый на свой лад это осознали, и предметом их искусства стал абсурд.

Ощущение, что между образом Воланда и генсеком Сталиным есть смысловая связь, рождается сразу, но чтобы доказать, что

Воланд – это и есть литературная маска кровожадного «самовластительного злодея» и палача, нужно было совершить некоторое аналитическое усилие: слишком уж очевидны были неразрешимые парадоксы, следующие из этой гипотезы. Поэтому подавляющее большинство исследователей булгаковского романа эту версию забраковали как непродуктивную. Мы пошли по другому пути: мы предположили, что можно снять противоречия гипотезы, что образ Воланда – это литературная маска Сталина, и доказать мнимость возникающих из этой гипотезы противоречий. Если на то «добро», которое сотворили Воланд со своей свитой, посмотреть с точки зрения детектива и задать простой и здравый вопрос – «кому это выгодно?» – то окажется, что посещение Воландом Москвы прямо решило некоторые задачи, которые стояли перед генсеком Сталиным в сфере окончательного преобразования литературы и театра в инструмент фальсификации истории.

«Награждение» вечным покоем, или, попросту, убийство мастера и его подруги, а также уничтожение рукописи романа о Понтии Пилате, – все это осуществленный проект диктатора, добивавшегося абсолютной власти над «буграми голов». Воланд уничтожал сами корни сопротивления режиму.

Примечание: «Бугры голов» – это образ из «Оды Сталину», которую О. Мандельштам заставил себя сочинить, чтобы прославить и «задобрить» собственного убийцу. Иосиф Бродский полагал, что это невероятное произведение, в котором поэту удалось сократить дистанцию между собой и портретируемой моделью так радикально, что поэт проник буквально под черепную коробку вождя.

«Вы знаете, будь я Иосифом Виссарионовичем, я бы на то сатирическое стихотворение («Мы живем, под собою не чуя страны…» – О. И.), никак не осерчал бы. Но после «Оды», будь я Сталин, я бы Мандельштама тотчас зарезал. Потому что я бы понял, что он в меня вошел, вселился. И это самое страшное и сногсшибательное».[94]