Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы - Ольга Поволоцкая

Именно затем, чтобы в «подвале», который является в романе несостоявшейся «ветхой лачужкой», не зародилась жизнь, чреватая возрождением рукописи, были ликвидированы мастер и его подруга.

Тематически это стихотворение Пушкина в русской культуре прямо, буквально автоматически, связано с другим пушкинским хрестоматийным стихотворением «Бесы». Мы уверены в том, что Булгаков отсылает читателя и к нему тоже. Буря, вьюга, метель – это в пушкинском творчестве образы Хаоса, разрушения, это тот краткий миг, когда «нечисть» празднует свою власть над пространством земной жизни. В пушкинской метафизической картине мира «буре», хаосу, «бесам» противостоит спасительное пространство Дома.

Пушкинский мир, пушкинский взгляд на мир – для Булгакова естественная норма жизни и мера всех вещей. Эта та оптика, которая дает видеть бесконечный абсурд нового устройства жизни в заново создающейся стране, в частности, понимать «квартирный вопрос» как центральную проблему жизни в советской вселенной. Булгаковский роман «Мастер и Маргарита» – это констатация факта полного разрушения Дома как спасительного оплота жизни. Мы имеем в виду не только эмпирику жизни, но и метафизическую идею и образ Дома в сознании советского человека. В сознании советского поэта Рюхина пушкинский поэтический образ Дома отклика и узнавания не находит: он искренне не понимает «что особенного» в словах «буря мглою…». Другой же советский поэт в романе Булгакова имеет псевдоним – Бездомный.

Трудно переоценить смысловую значимость этой вставки в окончательный текст романа.

Мы коротко проинтерпретировали три совершенно разные поправки, которые внес Булгаков в окончательный текст, и убедились в том, что смысл этих вставок становится понятен из нашей общей концепции того, как менялся замысел романа по мере его создания и изменения исторических обстоятельств жизни в 30-е годы.

Повторим еще раз: задуманный образ дьявола на первых порах был инструментом булгаковской сатиры и средством наказания самоуверенных и одновременно трусливых, лицемерных представителей советских карьеристов, рвущихся к жизненным благам. Но замысел менялся – и в действиях, речах и манере поведения дьявола все явственнее стали проступать узнаваемые черты булгаковского властного современника. Это были черты отнюдь не внешнего сходства, это были черты во многом типологические, черты кровавого тирана-самозванца, узурпировавшего власть, безжалостного оккупанта-мародера. Булгаковский тиран – настоящий принципиальный гонитель христианства, с чертами антихриста, а не хулиганствующий атеист, способный ограбить церковь, арестовать и даже расстрелять священника, осквернить святыню для наглядной демонстрации того, что Бога нет. Воинствующие безбожники 20-х годов, проповедники освобождения народа от религиозного рабства, полагали себя народными просветителями, несущими свет разума и свободу от религиозных предрассудков невежественному обманутому народу. Сталину такие «кадры» больше были не нужны. Шел отрицательный отбор: востребованы оказались самые безжалостные, бессовестные, циничные, умеющие истязать и убивать и любящие свою профессию, готовые выполнять беспрекословно любой приказ, недоступные жалости и состраданию, востребованы были именно те, у кого действительно в душах, сердцах и в сознании образ Иисуса Христа был унижен и стерт. Для них идея «доброго человека», безусловно, была смешной и глупой сказкой, не имеющей отношения к реальности. Только руками такой «нечистой силы» можно было тайно десятилетиями поддерживать функционирование конвейера по отправлению тысяч людей на тот свет каждодневно.

Глава четырнадцатая

Должность, портрет, образ и личность Сталина

Булгакову, как мы полагаем, удалось создать узнаваемые портреты и вождя, и созданного им режима. Но этот портрет вождя – литературный, поэтому он не имеет ничего общего с предложенным народу «глянцевым» портретом с усами, трубкой и галифе, который был создан коллективным разумом советских художников вкупе с их высокими покровителями под бдительным контролем самой портретируемой модели.[85] Гораздо важнее зафиксированная в литературном портрете стилистика продуманного имиджа, манера изъясняться и способ маскировки своих тайных властных намерений. Еще важнее тот взгляд, которым диктатор взирает на подвластный ему мир. Оптика властного взгляда, которую зафиксировал гений Булгакова, – это поистине «сногсшибательное» (цитирую И. Бродского. См. далее «Примечание») открытие! Смелость Булгакова-художника беспрецедентна, ведь он, по сути, сфокусировал свой взгляд на том таинственном мире, который скрыт под черепной коробкой вождя, разгадывая самые страшные его секреты.

Должность всемогущего Сталина – «генеральный секретарь политбюро ЦК партии». П. Сапронов[86] рассуждает о том, какой смысл в столь странном назывании должности, дававшей тому, кто ее занял, немыслимую полноту власти. Осмысляя странности и парадоксы конструкции власти большевиков, Сапронов подчеркивает, что эта власть «безлична и анонимна, исходит от „коллективного разума“, то есть ни от кого, от некоей неразличенности и пустоты»[87]. Характеризуя власть политбюро, то есть саму властную верхушку партии большевиков, на заседаниях которой принимались все важные для страны решения, причем «самые важные из них не подлежали разглашению даже в узком партийном кругу»[88], Сапронов пишет: «Кто же тогда они были, эти члены политбюро, чей статут был обставлен всеми необходимыми выборами в инстанциях партии, которую сам никто не выбирал? Ответ может быть только один: политбюро состояло из самозванцев, на своих заседаниях убеждавших в необходимости тех или иных решений только самих себя и действовавших, по существу, только от самих себя».[89]

«Члену политбюро оставалось или строить себе иллюзии по поводу собственной гениальности или жить с ощущением, что украл тебе не принадлежавшее… Но что это за жизнь, где власть приходит неизвестно откуда, ничем другим не порождается и ни во что другое не переходит? Если перед нами и жизнь, то остаточная и выморочная, жизнь как самоизживание.

Такова власть политбюро. Однако даже не в его пустой и невменяемой деятельности большевистская модель власти достигла своего большевистского предела. Предел был осуществлен в образе генерального секретаря»[90].

Здесь ключевое загадочное слово – «секретарь». Корень его – «секрет» – необычайно выразителен. «Секретарь» – во многом делопроизводитель, и поэтому он информирован о делах и секретах власти. Его чиновничьи функции – это ведение протоколов, фиксация решений, формирование отчетности, учета всяческой информации, оформление властных решений в виде письменных документов, подготовка и организация всяческих партийных мероприятий.

В силу своих прямых обязанностей, секретарь легко может стать передаточным звеном, медиумом, посредником между канцелярией власти и всем остальным миром. Согласно идеологическому учению о власти в новом коммунистическом государстве, властное решение в СССР принимается коллегиально – политбюро ЦК компартии. Секретариат политбюро под началом генерального секретаря только оформляет решение в виде окончательного документа.

Сапронов отмечает странное совмещение в одной фигуре столь разных реальностей, как-то: чиновник-функционер и вождь: «В фигуре генерального секретаря не все концы сходились с концами и по большевистским меркам. Что касается сходившихся концов, то здесь нужно обратить внимание на, скажем так, глубинный, нутряной и подспудный характер самого образа генерального секретаря и исходившей от него власти… Генеральный секретарь действовал в глубоких недрах партии, повседневно и кропотливо определяя происходившие в ней процессы. Большевистская партия на то и была партией, чтобы ее возглавляли ораторы и трибуны, (то есть вожди – П. О.)… Но та же партия являлась еще и организацией конспираторов и заговорщиков. В ситуации успешного захвата власти и безоговорочного властвования над огромной страной конспирация и, как это ни покажется странным, заговор и подполье остались вполне живучими, пускай и трансформированными реальностями. Теперь они могли восприниматься как глубокие и сокровенные думы в самом ядре партии… Осуществлялись они также со всей обставленностью тайноведения и тайнодействия, неизбежно присущим всякому заговору…

Фигура генерального секретаря как нельзя лучше отвечала заговорщической интуиции большевистской партии. И сама она и за ней широкие массы беспартийных легко строили себе образ могущественного Заговорщика, к которому сходятся и от которого исходят все нити власти.… Но как же тогда быть с тем, что генеральный секретарь – партийный чиновник? Разрешался этот вопрос на удивление легко и просто… Можно, конечно, в генеральном секретаре увидеть секретаря в привычном и устоявшемся смысле, а можно воспринять слово «секретарь» как условное, почти конспиративное именование должности, на самом деле далеко не сводимой ни к какому секретарству и не имеющей с ним ничего общего.… И действительно, при публикации руководящих документов за подписью просто секретаря по-своему очень внятно и впечатляюще манифестировался характер власти большевистского режима. Подполье и заговор со спокойным достоинством и важностью предъявляли себя миру»[91].