Когда цветут камни - Иван Падерин

— Ну довольно, разнылся, — перебил его Лисицын. — Собирайся, едем.

Штольц кинулся в один угол, потом в другой:

— Где мои перчатки? Где моя корзинка?

— Товарищ капитан, прибыла еще одна группа пулеметчиков, — доложил командир взвода разведки, встретив Лисицына на пороге.

— Хорошо. Закрепляй фланги. Мне пора в штаб.

Лисицын посмотрел на часы. Было двадцать минут первого.

Крутая неширокая лестница, ведущая на второй этаж особняка, занятого под штаб полка, заскрипела под ногами Максима так, словно по ней поднимали орудийный тягач. Максим остановился и, придерживаясь одной рукой за стенку, другой за перила, прислушался. Куда он шел? И зачем?

С тех пор как Максиму стало известно о диком поступке Василия, прошло не меньше пяти часов. Кровь его закипела, но он сумел сдержать себя. Некогда было отвлекаться на пустяки: полк готовился к форсированию Шпрее. Об этом ему напомнил Верба. Но вскоре подготовка была закончена, наступило томительное ожидание боевого приказа. Максим вспомнил, что полковой врач просил у него разрешения отправить Василия к армейскому невропатологу. В разговор вмешался Верба и тотчас же послал связного за санитарной повозкой. Замполит поверил, что с психикой у Василия не все в порядке, а Максим усомнился: хитрит Василий — избил невинных людей и прикинулся душевнобольным. Эти мысли были непереносимы, он физически ощущал, как стонет сердце в груди.

«Зачем, с какой целью Василий накинулся на пленных?» — не переставал спрашивать себя Максим, перебирая в памяти все, что было связано с Василием. Рука привычно легла на кобуру. Пистолета в ней не было: час назад Верба затащил Максима в полковую оружейную мастерскую, и они отдали свои пистолеты на подгонку трущихся деталей; в городском бою неизбежно будет много пыли, песка — оружие нужно держать в исправности.

Войдя в штаб, Максим посмотрел на часы:

— Начальник штаба, пока есть время, проверьте вместе с замполитом работников штаба, знают ли они район боевых действий полка… Знают?.. Проверьте по карте…

Работники штаба зашуршали картами, а Максим, бросив недобрый взгляд на ординарца Мишу («не приставай ко мне, я хочу посидеть с братом наедине»), вышел в коридор и зашагал по лестнице, которая тяжко заскрипела под ним.

Он мучительно думал: «Остановись, пока не поздно. На что ты решился? Тебе придется оставить полк и сесть на скамью подсудимых в военном трибунале за самосуд…»

Оставить полк в такой день! Максим колебался. И уже одно то, что он колебался в такую минуту, сказало ему: твоя решимость ненадежна, твоя воля сдает. Нет, не мог с этим примириться.

За спиной застучали торопливые шаги. То ли Верба вытолкнул Мишу на лестницу, то ли сам Миша понял, что нельзя оставлять взволнованного командира полка без пригляда. Прошмыгнув под рукой командира полка, Миша с грохотом распахнул дверь:

— Товарищ лейтенант, к вам командир полка!..

Василий вскочил с дивана, защелкал кнопками карманного фонаря, но свет, как назло, не включался. Миша включил свой фонарь и осветил стол с пирамидой бутылок. Максим молча прошел вперед, сел к столу.

Наконец Василию удалось включить свой фонарик, он с расчетом направил луч света на свое лицо, замер на месте. Максиму, нервы которого были напряжены до крайности, померещилось, что голова младшего брата отделилась от тела и висит в темноте, где-то между потолком и краем стола. Губы, щеки, нос, лоб, чуть приподнятая над правым глазом бровь — такое знакомое, такое родное лицо, а в широко раскрытых, остановившихся глазах чуть светилась жизнь, и они — чужие.

— Что с тобой, Василий?

Голова, повисшая в луче света, ответила:

— Врач сказал, надо в госпиталь…

Это был голос Василия, родного брата.

— Ну что ж… поезжай лечись… Да выключи ты свой фонарь или положи на стол, а то смотрю я на тебя и будто ты без рук, без ног… Вот так. Теперь вижу тебя всего… Пришел проститься.

— Спасибо. Я думал, ты так и не зайдешь…

— Некогда было. Но вот выпали свободные минутки, — Максим смягчился.

Василий распечатал бутылку, налил вино в стакан и поставил перед Максимом:

— Выпей на прощание. Я знаю, зачем ты пришел.

Максим молча выпил, взял яблоко и громко захрустел.

— Налить еще?

— Хватит. Вино пить — виноватым быть.

— За меня кто тебя будет виноватить? — сказал Василий.

— Вот как! А я и не знал, — Максим болезненно улыбнулся. — Слабый бросает вызов сильному, потому что знает — сильный всегда жалостлив. Хороший расчет. Но я все-таки надеялся, что ты вернее оценишь мой приход сюда. Но ты день ото дня становишься все глупее.

— Слушай, Максим, не унижай меня. Я еще человек, у меня есть совесть. Есть, Максим. Я давно собирался поговорить с тобой с глазу на глаз, но…

— Разрешите выйти, товарищ гвардии майор? — вскочив со стула, спросил Миша.

— Сиди, — бросил ему Максим.

Василий продолжал:

— …Но с первой же встречи мне стало ясно, — не поймешь ты меня. Война выжгла все твои родственные чувства.

— С чего это ты вдруг о чувствах заговорил?

— Ты мне родной брат.

— Кто дал тебе право избивать беззащитных людей? О чувствах говоришь, а главное убил в себе: совесть и честь..

— Я не мог себя сдержать…

— Что теперь о тебе подумает мама? Недавно я во сне ее видел. Бегут вместе с Варей встречать фронтовиков — нас, братьев, радостные и счастливые. Мама совсем молодая, — значит, очень постарела за эти годы… В тяжелые дни боевой жизни, особенно в первый год войны, я вспоминал и тебя, Василий: как он там, мой младший брат, ему, видно, еще труднее в бою, чем мне. А ты…

— Максим! — Василий упал на колени, схватил Максима за ноги. — Пощади…

Максим попытался оттолкнуть его от себя и не смог: Василий впился, как клещ. Под ладонью Максим ощутил мягкий, слегка вьющийся чуб брата.

— Кто тебя толкнул на такое преступление? Кто?

— Никто, Максим, никто…

— Врешь! — крикнул Максим, и рука его бешено сжала чуб брата. Лицо Василия исказилось от боли.

— Это тебе твой комиссар нашептывает, он хочет погубить и меня и тебя…

— Молчать, сволочь!

И Василий отлетел в угол, схватился за грудь, нащупал «талисман» — кусочек золота — и замолчал: он все еще верил, что с этим золотом нигде не пропадешь.

В дверях появился Верба. За ним — врач.

— Товарищ командир полка, поступил приказ. — Верба сделал вид, будто ничего не заметил. — Пора поднимать людей.

— Иду, — сказал Максим.

Спустившись в подвал и еще не читая приказа, он спросил:

— Лисицын вернулся?

— Так точно. Где-то с хозяином дома по усадьбе бродит, — ответил начальник штаба.

— Позовите его ко мне.

Через несколько минут Лисицын и Штольц вошли в подвал. Штольц лопотал не переставая. Лисицын переводил его слова Корюкову:

— Пожалуйста, живите в моем доме, хорошо, спасибо, рад вас видеть, живите, живите…

Передохнув, Штольц не замедлил высказать жалобу: кто-то сломал дверь в подвал и взял ключи от винного погребка. Прошу возвратить…

Корюков, взглянув на дверь, обратился к Вербе:

— Борис Петрович, ключи, по-моему, у лейтенанта Корюкова. Их надо вернуть владельцу.

Забрезжил рассвет. Трудная, напряженная ночь шла к концу. Ночь перед штурмом Берлина.

Полк Максима Корюкова двумя колоннами начал продвигаться к Шпрее. Одна колонна — к лодочной станции, другая (с амфибиями) — к разливу, что ниже лодочной станции. Корюков решил форсировать Шпрее с таким расчетом, чтобы, высадившись на противоположном берегу, ударить по противнику с двух сторон и тем самым обеспечить захват плацдарма для всей дивизии.

Над рекой еще стлался туман. Садясь в лодку вместе с Вербой, Максим, оглянувшись на розовеющий небосклон, сказал:

— Борис Петрович, веришь ты или не веришь, что мы в Берлине?

— Раз мы с тобой, значит, верю! — ответил Верба.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ШТУРМ БЕРЛИНА

Глава первая

СУВОДЬ[4]

— Говорит Москва… От Советского Информбюро.

Татьяна Васильевна подвернула регулятор громкости и пошла в куть, к рукомойнику, но голос диктора остановил ее на полдороге:

— Войска Первого Белорусского фронта, продолжая наступление, прорвали сильно укрепленную оборону немцев на западном берегу Одера и завязали бои на окраинах Берлина…

— Наши в Берлин входят. Помоги им бог, — не слыша своего голоса, прошептала Татьяна Васильевна, и глаза ее остановились на фотографии детей: все они там, под Берлином…

Диктор читал вечернюю сводку, а на Громатухе было уже утро. Татьяна Васильевна не могла представить себе, что творится сейчас там, в темноте берлинской ночи, но в первую очередь тревожилась за Василия: «Как-то он там, бедняжка, после голодной-то жизни в партизанах… Небось совсем ослаб. Но ничего, поправится, — Максим теперь держит его возле себя».