Царство небесное - Елена Хаецкая

Онфруа и Изабелла, не сходя с лошадей, въехали на двор и остановились прямо за воротами, где их окружили тамплиеры. Двое солдат, бывших с ними, спешились и спокойно предались в руки стражи.

Онфруа ждал, расслабленно сидя в седле. Его маленькая жена, напротив, вся извертелась: она устала и хотела, чтобы история поскорее закончилась. Кроме того, ее раздражали проволочки.

Наконец явился Ридфор — прискакал, взмыленный, очень пьяный, красномордый, возбужденный, с дьявольски горящими глазами и мокрым полуоткрытым ртом.

— Кровь Господня! — закричал он, завидев Онфруа. — Не сеньор ли Онфруа перед нами? Какого черта вы тут делаете, мой господин?

— Я хотел принести клятву верности королю и королеве, — сказал Онфруа невозмутимо. — И супруга моя желала бы припасть к ногам сестры в знак возобновления их кровной дружбы.

Ридфор поперхнулся. Несколько секунд он смотрел на Онфруа, потом мешком свалился с коня, едва не упал, но удержался, схватившись за узду.

— Эй ты, — обратился он к одному из орденских братьев, — а ну-ка облей меня водой… И угости хорошим питьем господина. И госпожу.

Он знал, что Изабелле будет неприятно, если такой пьяный и распаренный вояка заговорит о ней с солдатами. И не ошибся: Изабелла отвернулась и чуть склонила голову, не желая встречаться с Ридфором глазами.

Голландец хмыкнул.

— Прошу пожаловать на пир, — сказал он.

Тамплиер, подбежав, окатил магистра водой с головы до ног. Тот заорал от наслаждения, встряхнулся, точно зверь, и сразу подобрался, посвежел, даже глядеть стал яснее.

— Я слышал, что вы, мой господин, — рыцарь из рыцарей, — произнес он, обращаясь к Онфруа. — Но даже не подозревал, до какой степени может простираться ваше благородство.

— Да бросьте вы кривляться, — сказал Онфруа неожиданно развязным тоном. — Сами знаете, у Раймона нет сейчас никаких шансов, а междоусобная война не нужна ни мне, ни братцу Ги. Она нужна только Саладину.

Ридфор поцеловал ему руку, оставив на перчатке Онфруа мокрое пятно, после чего взгромоздился на коня, и все трое понеслись к Храму Господню, где размещалась братия и где сейчас гремел коронационный пир.

При виде Онфруа Лузиньян встал. Чуть помедлив, поднялась и Сибилла.

Среди уставших от пьянства баронов, среди громоздившихся яств, обглоданных костей, ползающих под столами нищих, собак и утомленных сеньоров, среди закопченной роскоши пиршественного зала вдруг явились эти чистые, влюбленные дети: Онфруа, похожий на некрасивого северного ангела, и Изабелла с византийским солнцем в очах. Это было подобно падению чистого плода в мутную воду, которая на миг расступается, обнажая свою изначальную хрустальную прозрачность.

У Ги заныло в груди. В присутствии Онфруа и Изабеллы, высушенных и очищенных пустынным солнцем за время их путешествия из Наблуса, Лузиньян обостренно ощущал свою нежеланную сейчас телесность: потные волосы, тяжесть в животе. Даже влажная рука Сибиллы, которую он держал в руке, показалась ему сейчас слишком плотной, слишком земной.

— Я прошу, государь, принять от нас присягу в верности, — громко, совершенно спокойно произнес Онфруа, опускаясь перед королевской четой на колени. — Мы просим также прощения за то, что не смогли успеть на торжество вашей коронации. Клянемся служить вам — так, как вы пожелаете, и на том месте, куда вы нас поставите.

Ги шагнул ему навстречу и потянул за собой Сибиллу. Требовалось произнести в ответ ритуальные формулы и по всей законности принять клятву верности от Онфруа Торонского, но Ги просто не мог сейчас говорить. Он наклонился над невесткой и ее мужем, обхватил их руками, прижался лицом к их склоненным головам и беспорядочно, жарко поцеловал обоих в макушку.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

САД И ОДИНОЧЕСТВО

Глава десятая

ПАСХАЛЬНАЯ СЕДМИЦА 1187 ГОДА

Король Ги, «маленький Гион», разбитый во всех сражениях, осмеянный и опозоренный, был изгнан из Королевства — изгнан храбрыми, сильными баронами. Не чета им Гион, младший сын, которому надлежало бы сделаться клириком или наемным капитаном, но уж никак не королем Иерусалима! Они слетелись на поражение, заранее разевая смердящие клювы, и вырвали Королевство у короля, а самому Ги, словно мальчику, удаляемому из пиршественной залы обратно в детскую, — чтоб не плакал, — вручили игрушку: маленький, недавно завоеванный английским Ричардом Кипр.

Царствуй!

Но есть особенное величие в том, чтобы быть последним. Сколько бы сеньоров впоследствии ни провозглашали себя королями Иерусалима — настоящим, коронованным у Гроба, был Ги де Лузиньян, Ги Последний. А те, кто сместил его, теснясь возле несуществующего трона, бесстыдно сменяли друг друга. И даже не потому были они самозванцами, что не в присутствии базилики Воскресения получали призрачную власть над призрачным Иерусалимом. Причина их неправды открывалась в ином: все они видели в Святой Земле кусок хорошей почвы, которая недурно кормит тех, кто умеет ее орошать, но истинный смысл обладания ею от них ускользал.

Маленький Кипр в руках Гиона сделался не столько латинским государством, сколько таинственным и грустным напоминанием о том Королевстве, что было потеряно, не только вещественно, но и в духе. Ибо Царство Небесное нельзя купить за деньги и выгодные торговые соглашения; Царство Небесное можно только завоевать…

Ги де Лузиньян, в одиночестве своих кипрских садов, бесконечно молчал. Пока те, могущественные, понимающие что к чему, вполне взрослые бароны вели свои взрослые игры, маленький король Гион управлял своим игрушечным государством — и ни во что иное больше не вмешивался. Он знал, что они потерпят поражение; знал он и причину грядущего поражения, окончательного, невосполнимого. Все это было теперь от него бесконечно далеко. Даже брат, Эмерик.

Поначалу для Ги еще оставалась надежда. После коронации, после того, как Онфруа и Изабелла признали власть Лузиньяна и его жены, бароны один за другим стали покидать Наблус и приносить присягу новой королевской чете, так что Раймон остался в одиночестве.

Граф Раймон так и не присягнул. Вместо этого он заперся у себя в Тивериадском замке и обратил взоры в сторону Дамаска — к человеку, которого понимал гораздо лучше, чем короля Гиона.

К Саладину.

Между Саладином и франками был заключен мир на несколько лет. Султан ощущал на своих губах вкус халвы, когда размышлял о том, что происходит в Королевстве. Прокаженный мертв, а его старый советник Раймон — слеп; что до короля Гиона, то тот достаточно прям и прост, его легко обмануть. Плод наливался спелостью, и тонкая кожица уже лопалась на его боках — султану оставалось лишь протянуть изящную, сильную руку и принять Королевство на ладонь, точно женскую грудь.