Эпоха перемен - Александр Венгеровский

–Он давно в общей палате. Сегодня съел на завтрак пять тарелок манной каши. Завтра его выпишут.

С папиросой во рту, в облаках дыма шла навстречу Сара Абрамовна. Её рабочий день кончился, она шла, наслаждаясь свободой и напевая: «Тумбала, тумбала, тум балалайка»…

–Сара Абрамовна! Вы почему не были на похоронах? – строго спросила Сильфида Павловна.

–Я могу иметь свои права человека? Я могу не ходить туда, куда не хочу?

–Все хотят, одна вы не хотите. Я чувствую ваши антисоветские настроения! Мне придётся поставить о вас вопрос на парткоме. Вас ведь и из Крыма выгнали за это!

–Никто меня не выгонял, я сама уехала. Да! Я всю жизнь боролась за права крымских татар, и за это меня преследовали! Меня не выгнали. Я уехала, чтобы меня не арестовали. Но придёт время, и я получу по заслугам! А у вас спросят – и у вас, и у вас, – она указала на меня, – спросят, что вы делали, когда травили Солженицына и Сахарова?!

–Я работал, – ответил я скромно.

–А мы у вас уже завтра спросим. Я завтра же соберу партком.

–Не надо этого делать. Сара Абрамовна действительно имеет право не ходить туда, куда не хочет.

–Да, я не хочу слушать глупостей, которых написал вам ваш Фрукт.

–Как! – воскликнул я в ужасе, обращаясь к Сильфиде Павловне, – сегодняшнюю речь написал вам Аркадий Самсонович!?

–Да, а что? – ответила она упавшим голосом.

–Быстро к нему!

Аркадий Самсонович лежал в палате один. Он был жёлт как лимон. Глаза, щёки и виски ввалились как у ракового больного перед кончиной. Его колотила крупная дрожь, от которой скрипела кровать и звенели стёкла в рамах. Изо рта вырывалось вибрирующее мычание, жёлтая пена пузырилась на усах и бороде.

–Быстро в реанимацию! – рявкнул я и, так как ждать санитаров с носилками было уже некогда, подхватил Фрукта с кровати и помчался с ним на второй этаж.

Рядом со мной с фантастической синхронностью неслась Сильфида Павловна, неся перед собой длинные ноги больного. В одну минуту подключили мы Фрукта к системе искусственного дыхания. Сильфида Павловна автоматическими движениями одновременно вставила иглы двух капельниц в вены рук. Когда, наконец живительный физраствор полился в измученный ядами организм Аркадия Самсоновича, Сильфида Павловна пришла в себя:

–Что это было? – спросила она потрясённо.

–Я же вам говорил, что ему нельзя… работать!

–Так ведь он и не работал, только речь мне написал… Он умрёт?

–Ещё раз он, пожалуй, выкарабкается. Но на этот раз не скоро.

Сильфида Павловна не стала откладывать дела в долгий ящик и в тот же вечер пошла к дежурившему Лошадкину, чтобы договориться о времени проведения заседания парткома. Повестку она сформулировала так: «О возмутительном антисоветском поведении врача-педиатра Сары Абрамовны Каценфройнд». Но Лошадкин настоятельно рекомендовал ей не проводить никакого заседания и оставить Сару Абрамовну в покое. В результате старушка со сливовыми глазами ещё на год осталась в Колдобино вместе со своим Политбюро.

Глава 8. Олимпийские игры и резекция желудка

На другой день после похорон Потапа Ивановича был первый для меня операционный день в Колдобино, я пришёл на работу пораньше. Техничка Вера Степановна домывала пол в коридоре.

–Восемнадцать минут, двадцать три и шестьдесят пять сотых секунды, – воскликнула она в полном восторге, взглянув на вынутый из кармашка секундомер, – мой личный рекорд!

Я прошмыгнул мимо неё в двадцать девятый кабинет и захлопнул дверь. Через пять минут пришла Сильфида Павловна.

–Как дежурство? Как Аркадий Самсонович?

–Еле жив. Но получше. Дышит сам.

–Ничего, ничего, выкарабкается. Вы-то как? Сильно устали? Сможете мне ассистировать?

–Устала? Да вы что! Я уже домой сбегала, корову подоила, в стадо отогнала.

Я вытаращил глаза: до села Заветы Ильича, в котором она жила, было пять километров.

–Так у вас и корова есть?

–Две коровы, бычок, три свиньи, сто кур. У меня большая семья – её кормить надо.

Что-то я хотел сказать, но дверь вдруг резко распахнулась. На пороге стояла Вера Степановна с ведром и шваброй. Не обращая на нас ни малейшего внимания, она вынула секундомер, замерла и, прокричав: «Внимание… Марш!», пошла с такой быстротой возить шваброй по полу, что она едва стала видна. Сильфида Павловна отпрыгнула и повалилась на кушетку, задрав ноги.

–Не смотреть, не смотреть! – завопил во мне стыд, но я не выдержал… и взглянул!

–Во-оо-он! Пошёл воон!– закричала Вера Степановна так страшно, как кричал, наверное легендарный Вий после того, как ему подняли веки.

Тут же метнулась мне под ноги швабра, и я должен был высоко подпрыгнуть, чтобы пропустить её, а потом ещё раз, чтобы дать ей просвистеть обратно. Сильфида Павловна на своей кушетке покатилась со смеху. Я совершил ещё десяток таких же прыжков, пока проклятая швабра не удалилась к противоположной стене вместе с шипящей Верой Степановной. Я рухнул на стул. Вера Степановна вырвала из кармашка секундомер:

–Две минуты, семнадцать целых и девяносто восемь сотых секунды – промолвила она в бешенстве – на двенадцать сотых хуже моего рекорда! И всё из-за вас!

Она вышла и так пнула дверь ногою, что даже я возмутился:

–Это что такое! Какая-никакая, а субординация быть должна!?

Сильфида Павловна всё ещё хохотала:

–Успокойтеса, – сказала она, вставая с кушетки. – Ну какая с Веры Степановны субординация! Она же сумасшедшая, разве Вы не видите. Она была чемпионкой Союза по бегу. Её взяли в сборную. Она вышла замуж за какого-то великого чемпиона. А потом на чемпионате мира попаласа с допингом. Её выгнали из спорта, лишили всех медалей, звание у неё отобрали – мастера спорта. Муж ушёл. Как не рехнуться! Убежала из Москвы куда глаза глядят. Вот приехала к нам и стала техничкой. А привычка ставить рекорды осталаса. Привезла с собой секундомер и всё замеряет. Секундомер – это её единственная ценность. Она его в прошлом году выронила – что тут было! Слава Богу, нашёлся.

–И что, она каждый день будет ставить такие рекорды?

–Успокойтеса! Завтра открывается Олимпиада – у неё обострение. Сегодня вы попали ей под швабру, потому что слишком рано пришли. А вообще привыкнете и будете прыгать на кушетку, как только она войдёт.

Я посмотрел на пол. Он блестел и был уже абсолютно сухим.

–Поразительно! И это за две минуты, семнадцать целых и девяносто восемь сотых секунды!

–А вообще, мне нисколько её не жалко. Она опозорила нашу страну. Оказалась недостойной нести высокое звание советской спортсменки. Правильно её выгнали.

Я не стал возражать, и мы пошли готовить нашего больного к операции.

Больной был мужем заведующей инфекционным отделением Светланы Михайловны. Она почему-то взяла себе в голову, что муж её умрёт у меня под ножом.

Как рассказала мне позже Сара Абрамовна, она ходила накануне к Лошадкину и просила не доверять операцию мне: пусть её сделает Стариков.

–Стариков с сегодняшнего дня в отпуске и уже поехал в гости на Дальний Восток. Вернуть его с дороги никак невозможно, – сказал ей Лошадкин.

–Ну пусть сделает после отпуска.

–Он приедет через месяц, могут пойти метастазы.

–Я согласна даже на Кочерыжкина – только чтобы не этот. Мы ведь даже не знаем, умеет ли он вообще оперировать.

–Кочерыжкин в запое – не известно, когда выйдет. Я его хочу уволить, у него руки трясутся от пьянства.

Светлана Михайловна зарыдала. Возле операционной она кинулась к Сильфиде Павловне. Я услышал её горячий шёпот:

–Он зарежет Васечку, зарежет – я чувствую! Сильфида Павловна, пожалуйста, последите за ним!

Перед операцией я в двадцать пятый раз внимательно осмотрел внутренности больного – метастазов к счастью не было. И это сразу успокоило меня: чем ниже о тебе мнение, тем выше взлёт.

Пришёл Мукомол, дал больному наркоз, и операция началась. И сразу у меня возникло такое ощущение, что у меня 4 руки. Первая обработала операционное поле, вторая сделала надрез, третья с тампоном тут же промакнула кровь, четвёртая оттянула края раны, открывая доступ к желудку. Все движения новообретённых конечностей подчинялись моему мозгу. За всю операцию я не произнёс ни единого слова, но нужные инструменты вовремя ложились мне в руку, лигатуры захватывали и перевязывали сосуды. Я отделил от связок и сращений поражённую опухолью часть желудка, подвёл под неё широкий слой марли, а руки Сильфиды Павловны, подхватив мои действия, ловко и тщательно отгородили всю брюшную полость марлевыми салфетками.

Никогда ещё не делал я операции с таким воодушевлением. Я чувствовал восхищённые взгляды Сильфиды Павловны. У меня было такое состояние, какое бывает, может раз в жизни у великого музыканта, почувствовавшего, что музыка его слилась с движениями душ слушателей, сколько их ни есть в зале, вошла с ними в резонанс и сейчас последует взрыв восторга и безграничного счастья.