Шестой иерусалимский дневник (сборник) - Игорь Губерман

Хроника лет начинает виток

будущей травмы земной:

миром испробован первый глоток

новой отравы чумной.

214

Сделался вкус мой богаче оттенками,

тоньше, острей, но не строже:

раньше любил я брюнеток с шатенками,

нынче – и крашеных тоже.

215

Возле устья житейской реки,

где шумы бытия уже глуше,

ощущают покой старики,

и заметно светлеют их души.

216

Восьмой десяток, первый день.

Сохранна речь, осмыслен взгляд.

Уже вполне трухлявый пень,

а соки всё ещё бурлят.

217

Я книжек – дикое количество

за срок земной успел испечь;

когда не станет электричества,

топиться будет ими печь.

218

Огромность скважины замочной

с её экранами цветистыми

даёт возможности заочной,

но тесной близости с артистами.

219

Сейчас вокруг иные нравы,

ебутся все напропалую,

но старики, конечно, правы,

что врут про нравственность былую.

220

Когда накатит явное везение,

и следует вести себя практично,

то совести живое угрызение —

помалкивает чутко и тактично.

221

Склад ума еврейского таков,

что раскрыт полярности суждений;

тот же склад – у наших мудаков

с каменной границей убеждений.

222

Забавно, как потомки назовут

загадочность еврейского томления:

евреи любят землю, где живут,

ревнивей коренного населения.

223

А я б во всех газетах тиснул акт

для всехнего повсюду любования:

«Агрессией является сам факт

еврейского на свете пребывания».

224

Во мне так очевидно графоманство,

что я – его чистейшее явление:

пишу не ради славы или чванства,

а просто совершаю выделение.

225

Если впрямь существует чистилище,

то оно без конца и без края

безразмерно большое вместилище

дезертиров из ада и рая.

226

Любой росток легонько дёрни

и посмотри без торопливости:

любого зла густые корни —

растут из почвы справедливости.

227

Господь, ценя мышление отважное,

не может не беречь мой организм;

я в Боге обнаружил нечто важное:

глобальный, абсолютный похуизм.

228

Печальна человеческая карма:

с годами нет ни грации, ни шарма.

229

Прихваченный вопросом графомана,

понравилась ли мне его бурда,

я мягко отвечаю без обмана,

что я читать не стал, однако – да.

230

Близится, бесшумно возрастая,

вязкая дремота в умилении,

мыслей улетающая стая

машет мне крылами в отдалении.

231

Что-то я сдурел на склоне лет,

строки словоблудствуют в куплет,

даже про желудка несварение

тянет написать стихотворение.

232

Сегодня присмотреться если строже,

я думал, повесть буйную жуя,

страдальцы и насильники – похожи,

в них родственность повсюду вижу я.

233

Уже слетелись к полю вороны,

чтоб завтра павших рвать подряд,

и «С нами Бог!» – по обе стороны

в обоих станах говорят.

234

У многих я и многому учился —

у жизни, у людей и у традиций,

покуда, наконец, не наловчился

своим лишь разуменьем обходиться.

235

Чепуху и ахинею

сочиняя на ходу,

я от радости пьянею —

я на выпивку иду.

236

С интересом ловлю я детали

наступающей старческой слабости:

мне стихи мои нравиться стали,

и хуле я внимаю без радости.

237

Я никого не обвиняю,

но горьки старости уроки:

теперь я часто сочиняю

свои же собственные строки.

238

Уверен я: в любые времена,

во благе будет мир или в беде,

но наши не сотрутся имена —

поскольку не написаны нигде.

239

Радость понимать и познавать

знают даже нищий и калека,

плюс ещё возможность выпивать —

тройственное счастье человека.

240

Сколь ни обоюдна душ истома,

как бы пламя ни было взаимно,

женщина в её постели дома —

более к любви гостеприимна.

241

Мир земной запущен, дик и сложен,

будущее – зыбко и темно,

каждый перед хаосом ничтожен,

а вмешаться – Богом не дано.

242

Судьба среди иных капризов,

покуда тянется стезя,

вдруг посылает жёсткий вызов,

и не принять его – нельзя.

243

Все в мысли сходятся одной

насчёт всего одной из наций:

еврей, настигнутый войной,

обязан не сопротивляться.

244

Не слушая кипящей жизни шум,

минуя лжи возведенный гранит,

опавшую листву я ворошу —

она остатки памяти хранит.

245

Для мысли слово – верный друг,

дарящий мысли облик дерзкий,

но есть слова – от подлых рук

на них следы, и запах мерзкий.

246

Тихо поумнев на склоне лет,

я хвалюсь не всем перед гостями:

есть и у меня в шкафу скелет —

пусть пока побрякает костями.

247

Ласкали нежные уста

нам на весеннем карнавале

весьма различные места,

но до души – не доставали.

248

В любую речь для аромата

и чтобы краткость уберечь,

добавить если каплю мата —

намного ярче станет речь.

249

Давно уж море жизни плещет,

неся челнок мой немудрёный,

а небо хмурится зловеще,

и точит море дух ядрёный.

250

По мере личного сгорания

душе становятся ясней

пустые хлопоты старания

предугадать, что станет с ней.

251

Когда несёшься кувырком

в потоке чёрных дней,

то притворяться дураком

становится трудней.

252

Бог людям сузил кругозор

для слепоты как бы отсутствия,

чтобы не мучил нас позор

и не сжигала боль сочувствия.

253

Среди всемирных прохиндеев

и где клубится крупный сброд —

заметно много иудеев:

широк талантом наш народ.

254

Когда раздора мелкий вирус

неслышно селится меж нас,

не замечаешь, как он вырос

и стал заразней в сотни раз.

255

Как это странно: все поэты

из той поры, наивно-дымчатой,

давно мертвы. Их силуэты

уже и в памяти расплывчаты.

256

Являя и цинизм, и аморальность,

я думаю в гордыне и смущении:

евреи – объективная реальность,

дарованная миру в ощущении.

257

На свете очевидны территории,

охваченные внутренним горением,

где плавное течение истории

сменяется вдруг диким завихрением.

258

Я очень тронут и польщён

высоким Божьим покровительством,

однако сильно истощён

своим ленивым долгожительством.

259

Разъезженная жизни колея

не часто вынуждает задыхаться —

на мелкие превратности плюя,

вполне по ней приятно бултыхаться.

260

Чтобы сгинула злая хандра,

и душа организм разбудила,

надо вслух удивиться с утра:

как ты жив ещё, старый мудила?

261

Люди молятся, Бога хваля,

я могу лишь явить им сочувствие;

Бог давно уже знает, что я

уважаю Его за отсутствие.

262

Я в жизни ничего не понимаю —

запутана, изменчива, темна,

но рюмку ежедневно поднимаю

за то, чтобы продолжилась она.

263

История капризна и причудлива,

симпатии меняет прихотливо,

играющий без риска и занудливо —

не друг и не любовник музе Клио.

264

Лихой типаж – унылая сиротка.

В компаниях такие молчаливы.

Улыбчивы, но коротко и кротко.

Застенчивы. И дьявольски ебливы.

265

Со времён чечевичной похлёбки

каждый стал боязлив и опаслив,

но росло и искусство наёбки:

тот, кого наебли, нынче счастлив.

266

Хотя война у нас – локальная,

но так еврей за всё в ответе,

что извергается фекальная

волна эмоций по планете.

267

Мне близкий друг принёс вино,

чтоб тонкий вкус во мне копился,

меня растрогало оно,

и грубым виски я напился.

268

Муза тихо бесится, ища,

чем и как поэта взволновать,

а его, гулящего хлыща,

девка затащила на кровать.

269

Кто своей персоной увлечён,

с пылкостью лелея дарование,

рано или поздно обречён

на тоску и разочарование.

270

Когда был молод и здоров,

когда гулял с людьми лихими,

я наломал немало дров —

зато теперь топлю я ими.

271

Домашним покоем доволен,

лежу то с журналом, то без,

и с ужасом думаю: болен

во мне проживающий бес.

272

С работой не слишком я дружен,

таскать не люблю я вериги,