Приключения русского дебютанта - Гари Штейнгарт

И пробил час. Хала за дверью сражалась с замками. Владимир, прервав размышления, довел себя до эрекции и двинул встречать свою девушку. Она уже вошла в квартиру. Не успел он разглядеть ее «рабочее» лицо — губная помада, тушь, румяна потекли на жаре, и поверх настоящего, слишком знакомого лица нарисовалось второе, призрачное, — как она уже обнимала его и шептала на ухо «с днем рождения»; в отличие от прочих поздравителей, Хала произнесла эти слова не громко.

Милая Хала с теплым, толстым носом, огромными ресницами, щекотавшими его щеки, тяжело сопевшая, — королева всех мускусных и млекопитающих тварей. Вскоре она заметила, что ниже пояса Владимир подготовился к ее приходу — бутылочное рыло муравьеда щерилось из колючих зарослей.

— Боже, — изумилась Хала с безупречно разыгранным притворством и принялась расстегивать булавки, скреплявшие куски черной ткани, в которые она обряжалась для «Темницы».

— Нет, позволь мне! — вмешался Владимир.

— Осторожней, — предупредила Хала. — Не порви.

Она позаботилась, чтобы эрекция не пропала, пока он раздевал ее, — процедура отняла некоторое время. Когда же дело было сделано, на Хале остались лишь железные кресты меж тяжелых грудей, словно осколки артиллерийских снарядов, разбросанные по полю битвы. Позвякивая крестами и не выпуская из рук член Владимира, Хала отвела любовника в спальню.

На кушетке Владимир припомнил наказ Халы: тщательность прежде всего. И он целовал, терся носом, оттягивал зубами, щипал большим и средним пальцами, тыкался тем, что Хала называла «огурчик Гиршкина», во все места, даже в те, что со временем ему успели осточертеть: складки жира на бедрах, руки, толстые и розовые, обнимавшие его не с вожделением, но с бережностью матери, когда та прижимает к груди ребенка, спасаясь от надвигающейся лавины.

Наконец из промежности Халы повалил жар, как из раскаленной печки, и тогда он вошел в нее и впервые посмотрел ей в лицо. Милая Хала, дорогая американская подруга побагровела от возбуждения, не переставая при этом строго наблюдать за Владимиром, как бы он не вздумал укусить ее в шею или поцеловать взасос, — во время так называемой близости она всегда желала смотреть ему в глаза.

Поэтому Владимир и закрыл глаза. И было ему видение.

Одетый в невесомые хлопчатобумажные брюки и рубашку с клапанами, с коричневой сигаретой «Нат Шерман», вросшей в губу, с модной короткой стрижкой, которую игривый летний ветерок упорно зачесывал набок, Владимир Борисович Гиршкин отдавал приказания по мобильнику, шагая по взлетной полосе. По странной взлетной полосе. На ней не видно было ни одного самолета. Но ряд белых линий, въевшихся в потрескавшийся бетон, мог означать только взлетную полосу (либо деревенское шоссе… но нет, вряд ли).

Пока голый Владимир в постели с Халой колотился в отчаянном стремлении к оргазму, его шикарный двойник из видения двигался по длинной бетонке, а впереди, в обрамлении двух серых горных вершин, виднелся полукруг закатного солнца, дряблого и пятнистого, как подгнивший фрукт. Владимир отчетливо видел того, другого Владимира, его уверенную походку, выразительное лицо с явными признаками дурного настроения, но не мог разобрать, что именно тот говорит в мобильник, и не понимал, почему взлетная полоса окружена со всех сторон, если не считать гор, зарослями кустарника и почему он не в состоянии вообразить самолет, фантастических спутников и бокалы с шампанским…

А затем, как раз в тот момент, когда совокуплявшийся Владимир вместе с Халой вплотную приблизился к блуждающей цели, воображаемый Владимир услыхал грохот, вой, звуковой беспорядок прямо над своей головой. Турбовинтовой самолет с ястребиным профилем летел вдоль полосы, прямо навстречу нашему герою; он летел достаточно низко, чтобы Владимир смог разглядеть одинокую фигуру в кабине и даже безумный блеск в глазах пилота, и глаза эти могли принадлежать только одному человеку.

— Я за тобой, пацан! — кричал мистер Рыбаков в мобильнике Владимира. — Едем!

Он открыл глаза. Лицо его было зажато, как бутербродная начинка, меж лопатками Халы, в том месте, где располагалось созвездие родинок в виде половника. С половника, поднимавшегося и опускавшегося в ритме дыхания, свисала прядь оранжевых волос.

Владимир приподнялся на локте. На досуге Хала перекрасила их спальню в зубоврачебный розовато-лиловый цвет. По потолку она расклеила внахлест ретроплакаты (реклама сгущенки и прочее). И специально выбралась из дому, чтобы купить тыкву, — теперь она гнила в углу.

— Почему ты закрыл глаза? — спросила она.

— Что? — Он знал что.

— Ты знаешь что.

— Многие закрывают глаза. Меня переполняли эмоции.

Ее голова лежала посреди подушки, вздувшейся по краям.

— Тебя не переполняли эмоции.

— Хочешь сказать, я не люблю тебя?

— Ты сам это говоришь.

— Чушь.

Хала перевернулась на спину, но прикрылась руками и поджала ноги.

— Чушь? Как ты можешь? Так говорят, когда человеку глубоко плевать. Как ты можешь быть таким равнодушным? «Чушь»! Таким бесчувственным.

— Я — иностранец, говорю медленно, осторожно подбирая каждое слово, чтобы не попасть впросак.

— Как ты мог такое сказать?

— А что, черт побери, я должен был сказать?

— Я — жирная! — выкрикнула она. Огляделась, словно ища, чем бы запустить в него, потом сгребла в кулак валик собственной плоти, выпиравший под грудью. — Скажи правду!

Правду?

— Ты ненавидишь меня!

Нет, это было не совсем правдой. Владимир не ненавидел ее. Он ненавидел идею о ней, что не одно и то же. Однако именно Владимир пригласил эту крупную женщину в свою жизнь, и теперь ему ничего не оставалось, как просеивать свой тощий словарный запас, выискивая подходящие утешения. Ты не жирная, думал он, ты — полностью реализованная. Но он не успел озвучить эти шаткие заверения, потому что увидел вдруг большое странное насекомое, вроде таракана с крыльями, порхавшее под балдахином из постеров. Владимир инстинктивно прикрыл пах.

Хала тем временем отняла руку от валика жира — он составлял роскошную пару своему более величественному компатриоту, животу, — снова уткнулась лицом в подушку и задышала так часто, что Владимир не сомневался: сейчас она разразится слезами.

— На нас спускается чудная тварь, — предпринял он отвлекающий маневр.

Хала посмотрела вверх:

— А-а!

Они скатились с кушетки точно в тот момент, когда насекомое приземлилось между ними.

— Дай мою футболку, — потребовала Хала, по-прежнему стараясь прикрыться, насколько хватало ее рук.

Пришелец пополз по грядам и буграм простыни, словно вездеход, нарезающий круги по горным склонам, а затем совершил длинный мощный прыжок на подушку Владимира. Надо же! В Ленинграде тараканы были маленькими и инициативностью не отличались.

Наклонившись, Хала попыталась сдуть чудовище, но оно зашевелило крыльями, и девушка отпрянула.

— Господи, я спать хочу, — буркнула она, натягивая длинную футболку с мультяшным персонажем на груди, развеселым синим бесенком, Владимиру неведомым. — Я с шести утра на ногах. Замдиректора пожелал, чтобы на его спине устроили чаепитие.

— Ты не увольняешься?

Она покачала головой.

— Если какой-нибудь юрист начнет к тебе приставать…

— Никто ко мне не пристает. Они в курсе.

Владимир обошел кровать и обнял ее. Хала слегка отстранилась. Он поцеловал ее в плечо и вдруг неожиданно для себя расплакался — теперь, когда рядом не было отца, запрещавшего реветь, такое с ним иногда случалось ни с того ни с сего. Хала прижала его к груди, и Владимир почувствовал себя очень маленьким в ее объятиях. Насекомое на кушетке затаилось, подстерегая их, потому они вышли на пожарную лестницу и закурили. Теперь и Хала плакала, сморкаясь в руку, в которой сжимала сигарету, и Владимир, забеспокоившись, как бы она не подожгла волосы, вытер ей нос.

Они выпили дешевого венгерского рислинга, нагонявшего головную боль после третьего стакана. Выпили, держась за руки. На противоположной стороне улицы в доме для престарелых им. Гарибальди потушили свет; этот пятиэтажный блок построили в шестидесятые наверняка затем, чтобы продемонстрировать, насколько здание способно напоминать кухонную мебель «Формика». В ямайском музыкальном магазине на первом этаже (три пластинки Боба Марли и тонна дури на продажу) шли приготовления к ночной деловой активности, громкость регги регулировалась в соответствии с прихотями сонных обитателей гарибальдийского приюта. Как и полиция, гарибальдийцы путем сложных переговоров достигли соглашения с зажиточными растафари, все остались довольны, веселье продолжалось.