Имя нам – Легион - Александр Сивинских

Однажды, совершенно неожиданно для себя, он снова заварил в котелке дурман-траву и жадно выпил отраву до дна.

Духи начали прибывать незамедлительно. Здоровались с Филиппом панибратски, звали по имени и демонстрировали сдержанную радость при виде Трассы. Не то чтобы они не одобряли стремления в обитаемые места, нет! Просто не были уверены, что Филиппа ждет там счастье. Говорили они, внезапно включаясь в беседу и так же внезапно умолкая, не прерывая ни на миг плавно текущей совместной речи. Стоило прекратить болтать одному, как подхватывал (по временам даже на середине слова, а то и звука) кто-нибудь следующий.

На этот раз выделялись среди них и своеобразные лидеры.

Ангелами руководил прелестный малыш-гермафродит, обладатель огромных серых глаз и бледного лица, грустного светлою иконописной грустью. Его платиновые волосы вились мягкими кудряшками. За спиной то вспыхивала, то гасла бриллиантовая радуга стрекозиных крыльев, трепещущих с мелодичным звуком. Подходящим был и голос херувима – печальный звон серебряного колокольчика.

Главным антиподом гермафродита выступал огромный черный ротвейлер. Чудовище, рожденное преисподней явно не для украшения природы. Вместо собачьей морды начальник бесовской команды имел негритянское лицо с поразительно вывернутыми наружу ноздрями и ослепительно-белыми лошадиными зубами. Верхняя челюсть его, значительно более выдающаяся, чем нижняя, почти не прикрывалась уродливой заячьей губой. Глаза цербера, имеющие желтовато-красные белки и ярко-зеленые вертикальные зрачки-щелки, яростно сверкали. Голос его, впрочем, был довольно приятен – этакий бархатный басок опытного обольстителя и погубителя слабых женщин.

Прочая небесная и инфернальная братия, числом доходящая до двух десятков, изумляла разнообразием фенотипов и полнейшей несхожестью характеров даже в пределах каждого из супротивных лагерей. Зачем им это было нужно, знал, наверное, один только Бог. Ну и Сатана, должно быть, знал тоже.

Мололи какой-то вздор, не то – уговаривая Филиппа совершить самоубийство, не то наоборот – ни при каких обстоятельствах не совершать. Стоило ему задать прямой вопрос, что же они предлагают конкретно, духи начали таять, загадочно улыбаясь.

А Филиппа после этого «сеанса» целые сутки мучил вульгарный понос. Особый, пикантный душок ситуации придавало полнейшее отсутствие в запасах Филиппа туалетной бумаги…

Когда кишечные неурядицы закончились, благополучно обойдясь без перерастания в дизентерию или другую холеру, Филиппа разобрал страшный и абсолютно здоровый легионерский голод. Он набрал полные карманы камней и отправился на охоту.

Выводок курицеворон не обратил на его приближение ни малейшего внимания. Они деловито рылись в листве, шумно ссорились, дрались, злобно метя крепким клювом в глаз сопернику, и даже не сразу заметили гибель одной из товарок. Филипп подивился их близорукости и почти пинками отогнал дурех от подбитой метким броском соплеменницы.

Мясо дичины оказалось жестким, жилистым, совершенно невкусным. Да вдобавок припахивало – резко, неприятно – чем-то смутно знакомым и откровенно нелюбимым Филиппом. Зато призрак голода отступил, так и не показавшись. И желудок, между прочим, принял подношение весьма благосклонно.

Подкоптив остатки «леггорна», и тщательно прочистив зубы от застрявших мясных волокон, Филипп отправился в дальнейший путь. На небе наконец-то заклубились дождевые облака. Он ждал ненастья уже давно, утомленный однообразием «бархатного» сезона, и обрадовался перемене погоды, как радуются перемене надоевшей, пусть даже и самой вкусной, еды.

Когда разразился ливень, Филипп, укрыв вещи и одежду под трубой Трассы, голышом бегал по быстро возникающим лужам, ловил ртом прохладные струи, любовался на ежесекундно упирающиеся в землю оленьи рога молний и громко хохотал.

Дождь шел долго.

Когда он прекратился, Филипп изрядно озяб, покрылся пупырышками гусиной кожи, но был невероятно доволен. Дождь словно положил конец девятидневному трауру по Генрику и открыл какие-то невидимые двери в новую жизнь.

К вечеру ему встретилась еще одна река. Широченная – в километр, не меньше. Но ни судов, ни городка с речным портом – как по ту сторону реки, так и по эту – не наблюдалось. Трасса уходила на противоположный берег.

Форсировать такую преграду «на ура», саженками, с барахлом в зубах, казалось Филиппу делом, обреченным на гарантированный провал. Плот… Построить его, конечно, недолго, но серьезная река любительских плотов и их пассажиров не любит. В два счета может перевернуть или унести течением в такие края, что и подумать страшно. Он принял решение, которое напрашивалось с самого начала. В конце концов, мосты для того и строят, чтобы соединять берега.

Однако влезть на трубопровод оказалось не так-то просто. Трубы к опорам крепилась только снизу, обходясь без охватывающих хомутов. Филипп побродил возле ближайшей опоры несколько минут и понял, что придется валить дерево.

Свалить толстое дерево с пышной кроной в одиночку, при помощи тесака, более годного для рубки хвороста, да еще и в нужном направлении – задача очень непростая. К тому же мешал ветерок. Хоть и слабый, но как на беду, противоположный потребному. Филипп работал дотемна, не ленясь и почти без перерывов. Намозолил ладони, взопрел и устал, и все-таки уронил лесину как надо.

Наутро, плотно подзакусив и оправившись, он вскарабкался по дереву на горбатую спину трубы. Ветер, видно, только того и ждал – окреп, закрутился и набросился на него, толкая то слева, то справа, то под микитки, а то в лоб. Филипп немедленно опустился на четвереньки. Так и полз всю версту – по-паучьи, на карачках. Отдыхал, распластавшись по трубе в позе осьминога, атакующего склянку с заключенной внутри рыбкой.

Добравшись до вожделенного заречья, он кулём свалился с трубы и не меньше часа отлеживался. Хотелось надеяться, что больше рек не встретится.

До того, как перед ним возник долгожданный город, Филипп шагал параллельно Трассе еще два дня.

Прежде самого города он увидел фейерверки. Вернее, отблески фейерверков на фоне ночного неба. Как-то раз он проснулся среди ночи и лежал, глядя на звезды. Думал о чем-то… и вдруг заметил краем глаза, что на юге – там, куда лежал его путь, что-то происходит. Он приподнялся, вглядываясь, и ему показалось, что там, на пределе видимости вспыхнул огонек. И Филипп пошел на этот огонек, полетел, как насекомое, зная в отличие от насекомого, что огонек может больно обжечь.

Фейерверки, во всей их захватывающей ирреальности, он начал различать лишь через сутки. Сначала нечетко, едва-едва, скорее догадываясь, что это такое, нежели будучи в чем-либо уверенным до конца. Но он шел и шел на юг, и скоро мигающие вспышки стали приобретать какие-то очертания. Шары. Ленты. Волшебные животные и неописуемые фигуры – изменчивые, движущиеся, почти живые. Все это клубилось, перетекало из формы в форму, разбрасывало яркие искры, струи света и гасло, передавая свои контуры новым шарам, лентам, животным…

Красиво это было просто фантастически! Те, кто занимались запуском фейерверков, любили, наверное, свое дело без памяти. Чем еще объяснить законченность каждой световой композиции и едва ли не физическую боль, связанную со смертью (по-другому язык не поворачивался сказать) каждого огненного творения?

Филипп, словно гаммельнская крыса за смертоносной дудочкой, пер напролом, не видя ничего на своем пути. Наконец он споткнулся и дальше уже не пошел, присев на траву и впав в полнейшую прострацию.

Утром он увидел город. Город тоже был красив. Да и чего другого ждать от людей (или иных разумных существ), умеющих так украшать свои ночи? Город был высок, ажурен и светел. Зеленовато-голубые и серебристые тона строений, странная, непривычная архитектура, близкая к «творчеству» морских губок и кораллов… Филиппу казалось, что перед ним воплотились в явь возвышенные мечтания фантастов-шестидесятников о коммунистическом Городе будущего. И стоял перед этой, воплощенной кем-то Мечтой, пыльный, обросший многодневной щетиной, измученный сволочной судьбой наемник. Отрыжка нечистого времени. С гранатометом на груди и лихорадочным блеском в покрасневших от бессонницы глазах. Опасный. Вполне возможно, отталкивающий. Чужой Городу – это уж точно. Абсолютно чужой.

– А вот мы сейчас вам устроим потеху, – сказал Филипп и начал раздеваться. – Гастроли зоопарка устроим. Передвижного. Только помоемся сперва. И выспимся. А бриться не станем. И оружие снимать да прятать не станем. Для антуражу. Поглядим тогда, каким фейерверком вы нас встретите.

Ему почему-то хотелось говорить о себе во множественном числе. Как о полномочном представителе всего земного человечества.

В небольшом, тепловатом и грязноватом ручейке, полном головастиков и пиявок, Филипп прополоскал форму, вымыл волосы и искупался сам. Развесил по кустам вещи на просушку, надул кокон спальника и спокойно, как не спал уже давно, заснул.